Екатерина Медичи - Владимир Москалев

Дело в том, что трое посыльных, отправленных католиками в отряд Монтескье, так никогда туда и не добрались. Их опередили люди Лесдигьера, догадавшиеся еще на месте, но выразительному взгляду своего начальника, что надо делать; выстрелами в упор они уложили всех троих. Прождав довольно долгое время, католики забеспокоились и послали еще троих верховых, но и тех постигла та же участь. Наконец Лесдигьер, рассвирепев и обрушив град проклятий на головы вмиг присмиревших католиков, отправил своих солдат. Те вернулись обратно вместе с отрядом Монтескье только на другой день и между прочим сообщили, что видели на дороге шестерых посыльных мертвыми и нисколько не сомневаются, что это дело рук еретиков. Отцы города, узнав новость, попадали перед Лесдигьером на колени, умоляя о пощаде, ибо он пообещал массу неприятностей на их головы, если не удастся догнать войско протестантов.

Люди Лесдигьера, посланные им накануне, тем временем уже мчались к Таванну, а оба капитана во главе своих солдат бросились в погоню за беглецами. Но у берегов Луары выяснилось, что войско Конде переправилось значительно севернее моста Ла-Шарите, как и было договорено с Лесдигьером. Тут как на грех прошел ливень, и Луара поднялась. Теперь о броде нечего было и думать, кроме того, местные католики предупредили, что армия гугенотов насчитывает уже примерно около трех тысяч человек за счет беженцев, стекающихся к ним со всех концов вместе со своим скарбом, женщинами и детьми, которые размещались на повозках.

— Что будем делать? — спросил Лесдигьер.

Монтескье размышлял. Ему не хотелось бросаться в погоню за гугенотами, втрое превосходящего его численностью. И он сказал то, на что и рассчитывал Лесдигьер:

— Мы будем ждать подхода Таванна. Чего ради, в самом деле, подставлять под удар собственную голову, если можно подставить голову другого? Он маршал, ему и решать.

И они стали ждать на берегу Луары подхода основных сил. Когда Таванн подошел и они все вместе бросились в погоню, оказалось, что уже не войско, а целая армия протестантов во главе с Конде и Колиньи подходит к Сен-Максану. И когда Таванн остановился у ворот Ла Рошели, его встретили таким ураганным огнем из пушек, что он, потеряв за два часа чуть ли не треть своего войска, вынужден был отступить под стены Ниора. Однако вместо открытых ворот со стен замка раздался залп, что вынудило войско католиков укрыться в лесу. Ночью защитники замка сделали вылазку и перебили еще около трехсот человек, после чего Таванн, благоразумно обойдя армию Ларошфуко, с которой тот двигался на помощь Конде, устремился в Париж, чтобы просить короля о помощи иностранными наемниками: итальянцами, немцами и швейцарцами.

На этом Конде закончил рассказ, Жанна попросила адмирала высказать свое мнение по поводу предстоящих действий.

— По нашим сведениям, Д'Андело пробирается с севера на Пуату вместе с войском, которое он набрал в Нормандии и Бретани. Завтра мы выступим на соединение с ним; объединившись, мы займем Люсон, Сен-Максан и Ниор. Потом, когда вся область будет в наших руках, мы приступим к осаде Коньяка и Ангулема. Тем временем подоспеет из Прованса Д'Асье, которому мы вышлем навстречу войско с Ларошфуко. И уже потом, когда запад будет наш, мы двинемся на соединение с принцем Оранским, который ждет нас на востоке. Вы, ваше величество, останетесь в Ла Рошели под охраной солдат Ла Ну и будете мозгом этой операции, нашим командным пунктом, откуда будут отдаваться все распоряжения. Принц, вы останетесь с королевой; что касается меня, то завтра же я выступаю в поход.

Так они решили, и на следующий день своим выходом из крепости адмирал объявил войну королю и всему католическому миру Франции.

Глава 3

Королевские дети

Париж. Лувр. Покои короля. Карл нервно ходит, стуча каблуками туфель, по выложенному квадратными плитами полу; руки заложены за спину, голова опущена, хмурый взгляд устремлен под ноги; на нем — коричневый костюм, расшитый золотыми нитями, на груди орден Золотого Руна; на голове — того же цвета, что и костюм, берет с короткими отогнутыми книзу полями и белым пером сбоку; шею охватывает узкий воротничок.

В кресле, стоящем посреди комнаты, — его сестра Маргарита Валуа. Рядом — стол, обитый зеленым сукном, на нем — карта Франции, утыканная булавками, помечающими очаги протестантского движения или места, уже захваченные гугенотами.

Волосы принцессы убраны назад и уложены в прическу, украшенную по окружности нитями жемчуга и драгоценными камнями; шея открыта, ее охватывает ожерелье из сапфиров и изумрудов. Лиф платья имеет глубокий вырез, открывающий край корсета, заложенного нагрудником, и обрамлен сверкающей нитью из драгоценных камней. От самого мыса лифа и до низу платья на фоне широкой полосы розовой ажурной вышивки спускаются две нити из жемчугов с самоцветами. Узкие рукава платья заканчиваются кружевными манжетами, на пухлых пальчиках красуются перстни. Похоже, в таком наряде она только что позировала Клуэ.

Не обращая на нее внимания, Карл продолжал беседу, похожую на монолог. Голос его дрожал. Маргарита с любопытством наблюдала за ним, сложив руки на животе.

— Наша мать что-то часто стала болеть. Боюсь, не случилось бы худшего. Рвота, кровотечения из носа и рта, изнуряющая лихорадка, оставляющая на теле желтые пятна, — не наследственное ли это у нее?

— Боишься, это передалось и тебе? От природы не уйдешь, брат, — легкая усмешка скользнула по губам Маргариты.

— Ага, и ты туда же! — вскричал Карл, остановился посреди комнаты, широко расставив ноги, и уставился на сестру. — Вы все хотите моей смерти, я знаю!

— Фи! Да с чего ты взял? — фыркнула пятнадцатилетняя принцесса, передернув плечиками.

— Потому что вижу! Анжу смотрит на меня, как стервятник с высоты полета на куропатку, да и Алансон косится так, будто бы я уже три года не отдаю ему карточный долг в десять тысяч ливров.

— Полно, брат. Все это бредни, плод твоего воображения, не больше, а на самом деле все тебя любят, и мы все твои «Servus humillimus»[1].

— Нет, Марго, не успокаивай меня! Они все стремятся к престолу, и Анжу — первый, как старший брат. Они только и ждут моего конца и рады бы ему… Видел я их гнусные рожи, когда они стояли у моего изголовья во время болезни. Это были мерзкие хари пьяных сатиров!

— Хм, ну а я-то тут при чем? — снова пожала плечами Маргарита и, захватив пальчиками несколько засахаренных орешков, лежащих в бонбоньерке на столе, отправила их в рот.

Карл бросился к ней и встал рядом:

— Пойми, сестра, я в большой опасности. Что делать мне, если наша мать умрет? Кардиналы Лотарингский и Бурбонский обещают быть верными моими советниками, но, сдается мне, они больше посматривают в сторону Анжу, которого мать сделала генераллисимусом своих войск и который уже теперь имеет большую популярность, нежели я. К тому же они ратуют за поголовное истребление гугенотов по всей стране, и мне приходится прислушиваться к их мнению и постоянно нарушать мир в королевстве. За все приходится расплачиваться мне одному, они же остаются в тени! Боюсь, дело обстоит гораздо хуже, и Гизы сами рвутся к престолу. Вначале они обласкают Анжу, а потом убьют его точно так же, как хотят убить меня. Странно, но он этого, кажется, не понимает, ослепленный блеском трона и ненавистью к своему брату.

— С чего вдруг эти мысли лезут тебе в голову? — удивленно спросила Маргарита и протянула руку за очередной порцией орешков. — Кардиналы и Немур радеют о благе королевства и дают тебе советы, продиктованные королевой, а не желанием самим занять твой трон.

— Все они плохие советчики, — устало выдохнул Карл и вновь принялся мерить шагами расстояние от одной стены до другой. — Вспомни, что пишет по этому поводу принц Конде.

— А что он пишет? — равнодушно спросила принцесса, всецело поглощенная уничтожением содержимого бонбоньерки.

Маргарита была безразлична к религии, ей непонятна и чужда была борьба католиков с протестантами, и она смотрела на вождей той и другой партии только как на мужчин, которых, в зависимости от победы на поле военных действий, можно будет использовать на «Венериных полях». Что касается католиков, то она уже почти никого из них не обошла своим вниманием, начав со своих братьев; теперь ее интересовали гугеноты.

— Он пишет, — продолжал Карл, — что все зло в королевстве исходит от плохих советчиков и протестанты подвергаются гонениям по их милости.

Маргарита вскинула брови:

— А что, разве он не прав? Во всяком случае, Конде не считает виновным в этом короля.

— А адмирал? — продолжал брат, несколько ободренный словами сестры. — Помнишь, как Таванн турнул его из Нуайе? Он заявляет, что это бегство похоже на повторение исхода из Египта богоизбранного народа и упрекает в этом опять же моих министров, и первого — кардинала Лотарингского.