«Если», 1993 № 10 - Мишель Демют

Виднейшие современные философы приходят к тому же выводу, размышляя над источником трагедии: «культ истории» (К.Ясперс), вера в то, что она, как хозяин, всех рассудит и все устроит, подорвал в человеке доверие к внутренней правде, непосредственному нравственному убеждению, ценность которого отстаивает христианство. Индивид, по замечанию отечественного философа Эрика Соловьева, привык всякий раз искать в истории оправдание своим поступкам. Это — правда о наших стариках, бушующих на площадях под красными знаменами: попробуй под обломками рухнувшей системы отыскать себя, по-иному понять свое предназначение! По аналогии с инвалидами детства и инвалидами войны можно говорить об инвалидах истории. Трагедия огромной массы людей: к неотвратимым бедам, которые приносит старость сама по себе, прибавилось безрадостное ощущение бессмысленности жизни.

Пути спасения, предложенные когда-то экзистенциалистами, сегодня, в пору бесчисленных экстремальных ситуаций и пограничных состояний, выглядят вполне актуальными. С тем, что преподносит история, нельзя не считаться, или, как мы любили повторять, жить в обществе и быть свободным от общества невозможно. Но это должно остаться, так сказать, за скобками, когда речь заходит о человеческом предназначении. Быть самим собой, быть верным себе, не поддаваться соблазну исторических, мистических и других призывов. Найти и осуществить свой смысл жизни. Помощь в этом предложил уже упомянутый В.Франкл, разработавший своеобразный психотерапевтический метод — логотерапию. Общего для всех или для группы людей смысла жизни не существует. «Ставить вопрос в общем виде — все равно, что спрашивать у чемпиона мира по шахматам: «Скажите, маэстро, какой ход самый лучший?» Логотерапевт (очень нужная сегодня в нашем обществе специальность) помогает найти этот смысл, подняться над ситуацией, взглянуть на себя со стороны. Учит строить из исходного материала влечений, наследственных предрасположенностей, факторов внешней среды то, что необходимо данной личности.

Призыв философов к поиску своего «призвания», смещению центра от общества к личности не должен, однако, пониматься как оправдание самодовольства, самодостаточности отгородившегося от всех индивида. Французский католический философ и драматург Габриэль Марсель не признает, например, «мудрости» отставного чиновника, занявшегося переводами из Горация для заполнения своего досуга. Такая «духовная диета», утверждает он, годится для людей, живых физиологически, но уже давно распрощавшихся с жизнью. Человек, по мысли Марселя, обязан принять трагизм эпохи, не уходя от мира, а делая его более многомерным в поисках света, озарений истины, помощи и поддержки близких, любимых.

Альтернативу образу человека, привлекательному для Запада, предлагает мудрость Востока. Историк-китаист Владимир Малявин в книге о Конфуции говорит о том, что цивилизация, сложившаяся на Западе в Новое время, ставит во главу угла собственно гуманитарные ценности, провозглашая своим героем человека-борца, человека-исследователя — Прометея и Фауста, того, кто добивается господства над миром, делая его предметом своего знания. Этот человек полностью историчен (в вульгарном понимании) и живет отрицанием прошлого, борьбой и самоутверждением, что в конечном счете оборачивается порабощением и гибелью его «я». Таким образом, и здесь мишенью является «насквозь историчный» человек. Но в отличие от западных философов Конфуций выдвигает в качестве основы человеческого бытия традицию как вечно-преемственность сознательной жизни. Жизнь в традиции знаменует не движение вперед, а погружение в глубину, не «новостройку», а постижение все новых оттенков смысла в уже известном…

Этот далеко не полный обзор поисков подлинных ценностей жизни, ее осмысления не мог не быть привязан к теме старения. Времени подведения итогов, размышления о смерти, бессмертии. Где-то промелькнуло определение человека как существа, знающего, что оно смертно, и одновременно чувствующего себя бессмертным, связывающего с будущим свои сокровенные чаяния. Таким, по крайней мере, видится «наш» человек. Ментальность людей, живших, например, в средние века, была иной: полное безразличие к времени, жажда спасения, страх перед адом, поразительное отсутствие жажды жизни, презрение к миру даже на смертном одре. Французский историк Жак Ле Гофф по этому поводу замечает, что для священников средневековья и тех, кто находится под их воздействием, история развивается не по кругу, а линейно, но идет не по восходящей, а по нисходящей линии. Люди тогда считали, что мир достиг возраста дряхлости и угасает, готов испустить дух. Этот глубокий пессимизм сродни настроениям многих в нынешней России, хотя нас разделяют восемь ве- ков. В поэзии вагантов сетование на свое время передается такими слова- ми: «Молодежь более ничему не желает учиться, наука в упадке, весь мир стоит вверх ногами, слепцы ведут слепцов и заводят их в трясину, осел играет на лире, быки танцуют, батраки идут служить в войско. Отцов церкви, Григория Великого, Иеронима, Августина, Бенедикта Нурсийского можно встретить на постоялом дворе, под судом, на рыбном рынке. Марию более не влечет созерцательная жизнь, а Марфу жизнь деятельная, Лия бесплодна, у Рахили гноятся глаза, Катон зачастил в кабак, а Лукреция стала уличной девкой. То, чего прежде стыдились, ныне превозносится. Все отклонилось от своего пути». Подобное брюзжание легко себе представить в виде апокалиптической заметки в какой-нибудь оппозиционной газете…

Впрочем, параллели преимущественно внешние. Двадцатый век в своем понимании жизни и смерти идет дальше всех предшествующих. Биоэтика, рассматривающая эти проблемы в широком плане, уже вступает в конфликт с традиционными культурными ценностями. Для христианства средоточием всей телесной и духовной жизни человека было сердце, а физическая смерть связывалась с прекращением работы сердца и дыхания. Такова же и позиция буддистов, представителей некоторых других религий. Новые возможности, открывшиеся в связи с развитием биомедицинской технологии, позволили определять смерть по другому признаку — необратимой гибели мозга, прекращению деятельности его коры. На заседании «круглого стола» по биоэтике, состоявшемся год назад в журнале «Вопросы философии», говорилось, что китайские и японские ученые уже заявили о неприемлемости для их народов новой концепции смерти.

Наше время заставило по-новому взглянуть и на проблему одиночества в старости. Американские психологи^ социологи, врачи, изучавшие проблему, высказывают ряд нетривиальных мыслей. Скажем, о том, что современный человек ощущает одиночество наиболее остро как раз в ситуациях интенсивного и подчас принудительного общения в городской толпе, в кругу семьи, среди друзей. Безграничное общение, поглощающее всю внутреннюю жизнь, для многих старых людей нежелательно. Взрослые дочери и сыновья нередко уговаривают своих старых родителей съехаться с ними. А те не хотят. Для них желаннее жизнь в одиночку. Конечно, если они здоровы. И не одиночество беспокоит их, а другие проблемы, например собственная безопасность, денежные ресурсы. Многие старики зачастую воспринимают жизнь в одиночку как некое достижение и вознаграждение.