Диомед, сын Тидея. Книга вторая - Андрей Валентинов

– Долго ты шел ко Мне, раб Мой Диомед!..

Кто этот говорит? Огонь? Я сам? Или кто-то Другой шевелит моими губами?

...А пламя все выше, под самыми небесами, и вот уже огненный шатер сомкнулся над вершиной, закрутился вихрем, обжег кожу сухим жаром.

– Или забыл ты, Диомед, владыка жестокий, неблагодарный, что ты лишь пыль в устах Моих, лишь пепел под стопою Моею? Услышь же волю Мою от слова до слова, дабы исполнить ее под угрозой гнева Моего тяжкого, ибо так повелеваю Я, АХВЕ-СУЩИЙ, Я, БОГ ЕДИНЫЙ!..

Загудел рыжий огонь, языками палящими ко мне метнулся... Но страх уже исчез, сгорел в первых искрах нежданного пламени.

И это Единый? И это Творец миров? И это Тот, Кто и есть мир? Разве Он станет грозить и сердиться?

– И бойся, Диомед, нарушить волю Мою, ибо Я – Бог ревнивый, немилосердный...

И словно пропало все – ревущий огонь, горячие камни, запекшаяся кровь на алтаре. Где Он? Разве Он говорит со мною? Одуревший от скуки пастушеский божок решил напугать случайного гостя, словно племенной вождь, ведущий в бой дюжину грязных козопасов. Пламя, молния, морская волна... Божки грозят, пугают гневом, ибо знают, что Человек может распрямиться...

– Слушай же Меня, Диомед, раб Мой! В рабстве у царя Кеми сейчас Мой народ, в рабстве жестоком, немилосердном. Ведаешь ты об этом, но не желаешь помочь, не желаешь споспешествовать ему. Но теперь это Моя воля! Помоги народу Моему, сделай так, чтобы познал он свободу, чтобы из рабства сам вышел, чтобы пошел туда, куда Я велю...

Хорошо ли смеяться пред ликом божьим? Может, и плохо, но как удержаться? Обрадовался божок пастушеский, повелитель шатров и овец, что забрел к нему Дамед-ванака. Ну, как не порадеть за народец свой? Сослужи, мол, службу, гость, поспособствуй. А не то Я тебя!..

...А что это за народ такой, о котором я знаю? Уже не хабирру ли, за которых Месу-изменник, посол грязноязыкий, вступался? Те, что в Кеми каналы роют и кирпичи лепят?

– А если выполнишь ты волю Мою, если поможешь народу Моему, то наполню я твой шатер богатством, и преумножатся стада твои, и жены твои, и заполнят твои потомки землю...

Пожал я плечами, про жен да стада услышав. Чего еще ждать от пастуха? Что он еще может пообещать?

Странное дело, вроде как горло отпустило?

– Ведома мне теперь воля Твоя, Ахве, пастуший бог, – вздохнул я. – Выполню я ее, нет – не ведаю еще. Но только не нужна мне Твоя награда, ибо нет у меня стад, и потомков нет, и родной земли. А гнев Твой – пустой, пастуший бог! Сто раз обходила меня смерть, а если в сто первый не обойдет, что с того? Человек – смертник, чем его напугаешь? Ты не страшнее Таната!..

Не договорил. Не договорил, ибо понял – некому меня слушать. Вместо огненного шатра, вместо рыжего пламени – тихое вечернее небо. Холоден камень, и недвижно стоят вокруг Гилгала зеленые кусты... Ушел. Меня не дослушал.

Не поладили мы с пастушьим богом!

Костру я не удивился. Мало ли кто забредет переночевать у подножия холма? Темноте удивился, из которой огонек желтый светил. Сколько я у Гилгала пробыл? Полчаса? Час? А ведь уже ночь!..

Коня я оставил у ближайших шатров, где стали лагерем мои гетайры, идти пешком по неровному камню не хотелось... Да и не спешил я никуда. Пусто было на душе, холодно. Словно обманули меня, солгали...

Зачем я шел сюда, к пастушьему богу?

А костер горел так ярко, а огонь пылал так близко...

– Мир тебе, путник!

Немолодой, но и не старый, в темной бороде – легкая изморозь седины, на плечах плащ серой шерсти, на голове – талаф, витым шнурком перетянутый. Пастух. Обычный пастух.

...Разве что руки приметные – крепкие, сильные, в тяжелых мозолях.

– Мир тебе, – кивнул я. – Мое имя – Диомед, сын Тидея, а в этих местах меня зовут Дамед...

Дамед – кто? Ванака? Бог?

– Дамед бар-Тадай, – усмехнулся пастух. – Садись, бар-Тадай, мой гость, к огню. Ночи холодные, ни к чему блуждать между холмов...

Я протянул ладони к желтому пламени, огляделся незаметно.

...Нехорошо вышло! Вроде как напросился к человеку в гости, будто у него иных забот мало. Здешние пастухи – народ вежливый, не откажут, последним куском поделятся. И серебра не возьмут. А ведь бедны – беднее наших этолийцев.

– Меня зовут Элохи-пастух, иногда – Элохи-пастырь. Племя поручило мне следить за Гилгалом, встречать гостей...

– Ясно, – вновь кивнул я. – Рад с тобой познакомиться, многоуважаемый Элохи-пастырь. Но... Где же твои овцы?

И действительно – ни овец, ни шатра. Даже собаки нет. Просто человек у огня.

– Мои овцы близко, – улыбнулись утонувшие в темной бороде губы. – И далеко тоже... Преломим хлеб, мой гость, Дамед бар-Тадай!

Огромная ладонь протянула мне лепешку. Теплую, чуть подгорелую с левого бока. Хрустнула толстая корка, покачал головой Элохи-пастырь.

– Много лет я провел возле Гилгала. Много лет слышал Его голос... Ты, кажется, не поладил с Ним, гость мой бар-Тадай?

Почему-то я не удивился вопросу.

– Не поладил, многоуважаемый Элохи-пастырь. Что поделать? Я шел к Ахве, к Богу Единому...

– А нашел гневливого племенного божка, который обещал преумножить твоих жен и твои стада?

И вновь я не удивился. Наверное, не мне первому пришлось возвращаться ни с чем.

– Я из далекой земли, многоуважаемый Элохи-пастырь, из другого... Номоса...

Слово, неведомое в этих краях, тут же показалось чужим, лишним. Но тот, кто сидел у огня, кажется, понял. Или это мне только почудилось?

– Из другого... мира. Там знание о Едином – великая тайна. Здесь, на Востоке, в Азии, о Нем знает почти каждый, но что толку? Его святилище – всего лишь алтарь бога здешних пастухов.

Сказал – и тут же пожалел. Но не обиделся Элохи-пастырь. Задумался.

– Ты видел разные... миры, гость мой Дамед бар-Тадай. Поэтому для тебя Он – Бог всех миров. Пастухи в Ездралеоне даже не знают, что есть иные земли за этими холмами. Значит, для них Он тоже – Единый.

Вздрогнул я, свои же мысли вспомнив. Неглуп, видать, Элохи-пастырь!

– Значит, ты пришел, куда нужно, гость мой бар-Тадай. И зря ты обиделся на Него! Ведь чего желают люди? Все того же – много овец, много жен, много добра... Он предложил тебе то, что нужно всем.

Тихо шелестел ночной ветер. Тихо горел огонь. Тихо звучали слова Элохи-пастыря.

– Но если ты хочешь иного, почему бы тебе не сказать Ему? Ведь ты для этого и пришел.

Развел я руками, ближе к огню подсел. Поздно об этом. Я не услышал Его, Он – меня...

– Ты знаешь, многоуважаемый Элохи-пастырь, о хабирру, что ныне живут в земле Кеми?

И вновь задумался тот, кто сидел у костра. Задумался – кивнул.

– Слыхал. Хабирру – часть нашего народа. Во времена гиксосов Иосиф, правнук праотца Абрагама, увел свое племя в страну Черной Земли. Он был очень гордым, Иосиф бар-Иакоб, думал, что избран Им, и что народ его тоже избран. Хабирру – гордецы, жестоковыйные люди, собирающие там, где не сеяли, не верящие пророкам... но, говорят, и вправду, избранные для великого дела.

– Почему? – поразился я. – Если они эти... жестоковыйные?

Ровно горел огонь, тихо светили звезды над нами. Никто не спешил – ни я, ни он.

– Жестоковыйные? – усмехнулся Элохи-пастырь. – Видишь ли, Дамед бар-Тадай, мой гость, в этих краях верят, что люди созданы Им по Его образу и подобию. Только люди сами определяют свою судьбу. А значит, приказывать им нет смысла и пугать тоже бесполезно, они подчинятся лишь телом, не душой. Нужно убедить, и не всех – каждого. Так отчего же не начать с самых упорных? Остальные сами придут к Нему...

Я так и не понял, шутит ли он, Элохи-пастух, Элохи-пастырь. Жестоковыйные хабирру страждут в кемийском рабстве. Я, единственный, кто способен сокрушить Великий Дом Кеми, должен вывести их оттуда, спасти...

Или нет?

«Помоги народу Моему, сделай так, чтобы познал он свободу, чтобы из рабства сам вышел, чтобы пошел туда, куда Я велю...»

«Познал свободу... сам... сам...»

– Я слыхал, в этих краях любят сказки, многоуважаемый Элохи-пастырь, – усмехнулся я. – Не рассказать ли тебе одну? Ночь такая долгая...

– Ночь долгая, – согласился тот, кто сидел у огня. – Рад буду услышать твою сказку, о Дамед бар-Тадай, мой гость.

Странное дело, вновь почудилось мне, что шутит Элохи-пастырь. Но не зло, по-доброму. Словно забрел к его костру маленький мальчишка из далекого Аргоса, которому страшно в ночной пустыне.

– А сказка такая... Жил некий владыка жестокий, любящий собирать там, где не сеял. Много покорил он стран, много взял городов. И возгордился он в сердце своем, сказав: «Пойду я в царство на Великой Реке, и огнем его сожгу, и пленю его людей, и наступлю на выю стране этой...»

Я поглядел на Элохи-пастыря. Кивнул мне он: продолжай, мол, гость. И вновь мелькнула усмешка в темной, посеребренной сединой бороде.

– Но вошло сомнение в сердце его, ибо нет счастья в том, чтобы покорить еще одну страну, и в том, чтобы завоевать мир, тоже нет счастья. И поехал он к Тому, Кто создал все миры, Кто правит ими, и спросил Его, как жить дальше, ибо тошно быть владыкой жестоким. Спросил – но темен был ответ. И сел владыка жестокий у ночного огня, и сомнение стояло за спиной его...