Избранные сочинения в пяти томах. Том 2 - Григорий Канович

Смерть Хавы, жены корчмаря Ешуа, всполошила все местечко. Если бы еще просто умерла, а то – и выговорить-то страшно! – удавилась. Морта пошла ни свет ни заря задать лошадям сена, только подцепила его вилами, понесла к кормушке – и увидела хозяйку. Увидела и выронила вилы, споткнулась об охапку, упала на земляной пол хлева и лежала ничком, боясь пошевелиться и поднять глаза вверх, туда, где через балку были перекинуты вожжи и в петле, как погасшая лампа, болталась Хава.

Лошади, не привыкшие к Хаве, тыкались мордами в ее ноги, обутые в черные башмаки, и труп раскачивался из стороны в сторону так, что казалось, Хава идет по воздуху.

Морта вскочила и опрометью бросилась в корчму. Она не знала, кого будить: Семена или самого Ешуа. Семена, решила Морта, тихо пробралась в его комнату, подошла на цыпочках к постели и, задыхаясь от волнения, прошептала:

– Симонас! Симонас! Вставай!

Прыщавый Семен перевернулся на другой бок, схватил руками подушку и сквозь сон зло и недвусмысленно процедил:

– Ну, чего приперлась?

Морта стерпела обиду, наклонилась над ним и отчаянно, придушенно сказала:

– Там… в хлеву… твоя мать… и лошади…

– Отстань, – проворчал прыщавый Семен. Но Морта не уходила.

– Твоя мать… в хлеву… – повторила она, клацая зубами.

И вдруг в сонном мозгу Семена что-то вспыхнуло, и он заметался, как от ожога, сбросил одеяло, скатился с постели и, на ходу застегивая подштанники, почесывая волосатую, разогретую грешными снами грудь, побрел к двери.

– Мама, – негромко позвал прыщавый Семен, когда они вошли в хлев. – Мама!

Давно, ох как давно он так ее не называл. Может, двадцать, может, тридцать лет. «Ты» говорил он или «она», и мать на него не обижалась: кого Бог обидел, того ничем не удивишь, ни мимолетной лаской, ни почтительным равнодушием.

– Мама! – снова позвал прыщавый Семен, отрезвевший от сна и от злости.

Морта дрожала пуще прежнего.

– Ты чего дрожишь? – прохрипел сын корчмаря.

– Я… Я не дрожу… Я совсем не дрожу… Тебе показалось, Симонас, – ответила она, кусая губы.

– Где она? – спросил он.

– Там, – ответила Морта и ткнула пальцем в кормушку.

– В кормушке?

– Нет… Сейчас… сейчас ты сам увидишь…

Он притворяется, подумала Морта. Он давно… давно увидел ее… Он притворяется. Ему просто страшно. Боже, как страшно увидеть свою мать в воздухе… с петлей на шее. Как хорошо, что мои родители за тридевять земель… в Сибири… Я бы умерла, если бы увидела…

Они подошли к тому месту, где, как старое платье на веревке, висела Хава.

– Мама! – простонал прыщавый Семен и уткнулся лицом в ее застывшие ноги. – Прости меня. Прости.

Он, видно, плакал, и слезы его падали на ее черные башмаки, на ее черные чулки, на ее черную долю. Всю жизнь – сколько он ее помнит – она ходила в черном.

– Помоги! – сказал прыщавый Семен. – Я подержу лестницу. А ты… ты лезь наверх и отвяжи ее.

– Может, ты Симонас, – слабо воспротивилась Морта.

– Я постою внизу и поймаю ее. Протяну руки и поймаю. Не хочу, чтобы она упала на пол… пусть на руки… Она же меня носила на руках… Ведь носила?

– Носила, – подтвердила Морта.

– Теперь мой черед. Лезь!

Морта неохотно стала взбираться по лестнице.

– Ума не приложу, как она туда забралась. Всю жизнь никуда не поднималась… никуда… ни на одну ступеньку… ни на одну ступенечку, – прошептал он. – Только на хоры в синагоге, и то по праздникам… Ты чего остановилась?

– Ой, Симонас! – вскрикнула Морта.

– Лезь! Лезь!..

Сквозь щели в крыше пробивались первые лучи рассвета; зябкие, неровные, они высветили лестницу, дремлющих лошадей и прыщавого Семена в белых подштанниках и босого.

– Ты чего так долго возишься? – обрушился он на Морту.

– Не могу!.. Узел крепко завязан… Не могу, Симонас!

– Сейчас я ее подтолкну вверх, и ты развяжешь.

Прыщавый Семен обхватил руками ноги покойницы и приподнял ее над своей кудлатой головой.

– Так хорошо? – спросил он у Морты.

– Хорошо! Хорошо!

И между прыщавым Семеном и матерью не стало больше ни вожжей, ни расстояния, ни отчужденности. Он держал ее крепко, как держал бы Зельду, если бы та вздумала вечером прийти к старой груше или захотела бы на другом берегу речки собрать лукошко спелой земляники, не замочив в воде ноги.

Он и нес свою мать по хлеву, как через бурную реку, нес на последний ее берег, где нет ни старой груши, ни земляники, ни любви, ни обид, а только неструганые доски и единственный белый миг в ее жизни – саван.

Прыщавый Семен внес ее в свою комнату, положил на свою постель, укрыл своим одеялом и сел в изголовье кровати.

– Оденься, – сказала Морта.

Но он не двигался.

– Люди придут… Оденься… – жалостливо повторила она.

Прыщавый Семен сидел в изголовье кровати и немигающими глазами смотрел на покойную мать, и все в нем хрипело и булькало, как в трясине.

– Хава! – услышал он голос отца. – Хава!

Потом:

– Морта! Морта!

– Он зовет меня, – сказала Морта Семену.

– Пусть зовет!

– Семен! Семен! – рокотал голос Ешуа. – Ты мать не видел?

– Не видел. Не видел. Никто ее никогда не видел, – тихо промолвил прыщавый Семен.

Корчмарь Ешуа распахнул дверь.

– Вы почему не отзываетесь? – предчувствуя что-то дурное, спросил он.

– Тише, – одернул его прыщавый Семен. – Тише. Мать спит.

– Где?

– Вот, – буркнул сын.

Ешуа стоял на пороге и боялся приблизиться к кровати. Шаг шагнет и встанет, шаг шагнет и встанет.

– Почему она спит в твоей кровати? – бросил он издали.

– Потому что с тобой ей холодно, отец. Холодно…

– Хава! – закричал корчмарь, бросился к кровати и, одетый, плюхнулся рядом с покойницей. – Хава!

– Перестань! – сказал прыщавый Семен.

– Господи! – кусал подушку Ешуа. – Господи!

Он вдруг привлек к себе мертвую жену и осыпал ее торопливыми слюнявыми поцелуями.

Прыщавый Семен отвернулся.

Морта стояла у изголовья и крестилась.

– Уходите, – попросил корчмарь. – Уходите! Оставьте нас вдвоем. Слышите?

Прыщавый Семен встал и, не сказав ни слова, направился к двери.

– Оденься, Симонас, – взмолилась Морта и, схватив его одежду, кинулась за ним.

– Хавеле, – прошептал Ешуа, когда сын и Морта вышли. – Ты вчера обещала зажарить оладьи из свежей картошки. Ты же, Хавеле, знаешь, как я люблю твои картофельные оладьи…

Он погладил ее волосы, потрогал золотую серьгу:

– Господи! Какие у тебя красивые волосы!.. Какие они живые! Ты напрасно смущаешься и закрываешь глаза… Подумаешь – что я тут такого сказал? Я сказал, что люблю твои картофельные оладьи, и только… Пойдем, Хавеле, пойдем… У нас, слава богу, есть своя кровать. В своей кровати мягче. Там каждая блоха знает, как я люблю твои картофельные оладьи и твои красивые волосы… Господи! Господи!

Его душили слезы, но слез не было. Раньше Ешуа плакал по любому, даже самому ничтожному, поводу. Слезы дарили облегчение, смывали с его лица и души жесткость и угрюмость, делали его молодым, прежним, возвращали к той поре, когда он, ретивый, неунывающий отпрыск рода Манделей, колесил по Литве в поисках неверного, летучего, как дым, еврейского счастья. Но сейчас возле мертвой посиневшей Хавы он не мог выдавить ни единой слезы. Слезы изменили ему, оставили, в горле першило, как от липового меда, голова разламывалась от пустоты и бессилия, а в ушах стрекотали кузнечики. Ешуа вдруг учуял подпольный трупный запах и судорожно принялся заглатывать тошноту.

Он подошел к буфету, вынул графин и впервые в жизни налил себе в высокую серебряную чарку водки, закрыл глаза и выпил залпом, и водка обожгла его кошерный пищевод, распугала кузнечиков, и вдруг стало щемяще легко и ясно.

С чаркой в руке вернулся Ешуа к кровати, уставился на Хаву и – опять-таки впервые в жизни – просветленно и отчаянно сказал:

– За тебя, Хава! За твою доброту и верность.

Он повертел чарку в руке и, не зная, что с ней делать, вдруг поднес ее к застывшим губам жены и серебряным краем притронулся к ним.

– Серьги снял?

В дверях стоял одетый Семен.

– Серьги? – Ешуа вздрогнул и выронил чарку, и оставшиеся капли водки, как слезы, упали на живот покойницы.

– Я не могу, – сказал он сыну. – Сними сам.

– Кто дарил, тот должен и снять, – ответил Семен.

– Придут женщины, обмоют, обрядят и снимут, – защитился корчмарь Ешуа.

– Никто не придет. Морта все сделает.

– Морта?

– Или, может, ты хочешь, чтобы ее похоронили на пустыре за кладбищенской оградой?

– Не хочу, – сдался Ешуа, и снова его голова стала похожа на луг, облюбованный кузнечиками, все в ней прыгало, трещало, стрекотало. Какой позор, какой позор, истязал он себя, тщетно борясь с накатывающей удушливой тошнотой. Хаву, его жену, мать его детей, надо прятать от живых, чтобы ни одна душа не догадалась, как она ушла из жизни.

Морта согрела в чугуне воду, вылила ее в огромный – для варки варенья – таз, раздела Хаву и стала мыть остывшее тело. Она старалась не смотреть на покойницу, мочалка скользила по ее ногам, бедрам, пока не наткнулась на мешочки высохших грудей. Морта что-то шептала для храбрости. Она сама не понимала что, но слова успокаивали, уводили куда-то от этой кровати, от этих плоских грудей со сморщенными, похожими на увядшие волчьи ягоды, сосками.