Сатирические очерки - Мариано де Ларра

Он считал, что именно эта фраза приличествует случаю.

«Если он врет, – подумал я, – то к чему это дурацкое притворство? Если говорит правду, то не глупо ли приглашать друзей только для того, чтобы заставить их голодать». К несчастью, я скоро понял, что в произнесенной фразе содержалось больше правды, чем это представлял себе сам бедняга Браулио.

Всякий раз, когда нужно было взять или передать блюдо, мы досаждали друг другу бесконечным потоком пошлых любезностей:

– Возьмите, пожалуйста.

– Сделайте одолжение.

– Ах, нет, что вы!

– Не смею беспокоить.

– Передайте сеньоре.

– Здесь оно не мешает.

– Прошу прощения!

– Благодарствуйте!

– Без церемоний, господа, – воскликнул Браулио и первым стал орудовать своей ложкой.

За супом последовало косидо, отчаянная мешанина из всякой всячины, – неудобоваримое, но, вообще говоря, неплохое блюдо. Тут плавает мясо, там зелень, тут горох, там ветчина, справа курятина, посредине свинина, а слева эстремадурская колбаса. Затем подали шпигованную телятину, будь она неладна, а за нею пошли все новые и новые блюда.

Половина кушаний была взята из харчевни: одно это уже заставляет нас воздержаться от восхвалений, остальные были приготовлены дома собственной служанкой, бискайкой, специально нанятой по случаю торжества, и самой хозяйкой, которая в подобных случаях вмешивается во все и не вникает ни во что.

– За это блюдо прошу извинить, – сказала она, когда подали жареных голубей, – оно немного подгорело.

– Но, послушай, как же это…

– Я вышла только на минутку, а ты ведь знаешь, что такое прислуга.

– Ах, как жаль, что индейка не пожарилась еще с полчасика: поздно поставили на огонь.

– Вам не кажется, что штуфат немного припахивает дымком?

– Уж как хочешь, но не могу же я всюду поспеть.

– Ах, оно превосходно, просто превосходно! – восклицали все, даже не притронувшись к мясу.

– А рыба-то не первой свежести.

– Рыбник сказал, что фургон со свежей рыбой только что прибыл. Знаете, слуга наш так глуп.

– Откуда вы раздобыли такое вино?

– Вот тут уж ты неправ, потому что…

– Да оно никуда не годится.

Эти коротенькие реплики сопровождались бесконечным количеством красноречивых взглядов, которыми муж давал понять жене о какой-нибудь новой оплошности, и оба супруга старались показать, что им отлично известны все формулы тонкого обращения и что во всех оплошностях повинны слуги, которые, видно, никогда не научатся прислуживать подобающим образом.

Однако промахи повторялись так часто, а взгляды настолько потеряли свою силу, что муж вынужден был прибегнуть к щипкам и пинкам, и хозяйка дома, которая до этого с трудом делала вид, что ее не задевают придирки супруга, теперь вся покраснела, а глаза ее наполнились слезами.

– Сударыня, стоит ли из-за этого расстраиваться? – успокаивал ее сосед.

– Ах, уверяю вас, что больше никогда не буду устраивать ничего подобного у себя в доме. Если бы вы только знали, как это трудно. В следующий раз, Браулио, мы отправимся в гостиницу, и тогда у тебя не будет уже поводов…

– Вы, сударыня, будете делать то, что…

– Браулио! Браулио!

Вот-вот готова была разразиться страшная буря, но мы, гости, наперебой пытались унять ссору, порожденную желанием каждого из супругов выказать свое тонкое знание правил высшего этикета. Немалую роль во всей этой истории сыграла опять-таки мания Браулио, проявившаяся в заключительном слове, где он снова призвал нас к тому, чтобы мы не церемонились. Под церемониями он подразумевал умение сносно угостить и прилично вести себя за столом. Нет ничего забавнее людей, которые хотят казаться обходительными и вежливыми, а на деле проявляют полное невежество в отношении правил приличия: людей, которые, желая угостить, силой заставляют вас есть и пить, не давая возможности руководствоваться собственным вкусом. Что же это за люди, которые только по праздникам стараются вкушать пищу более или менее опрятно?

В довершение всего, младенец, который сидел слева от меня, стал швырять маслины в блюдо с ветчиной под томатным соусом, и одна из оливок угодила мне прямо в глаз, который до конца дня так полностью и не открылся; толстый господин справа предусмотрительно складывал косточки от маслин на скатерть возле моего хлеба рядом с обглоданными птичьими косточками. Сидевший напротив сеньор, хвалившийся тем, что умеет прекрасно разделывать птицу, взялся произвести анатомическое вскрытиикаплуна (а может быть, и обыкновенного петуха, – это осталось неизвестным); и то ли из-за почтенного возраста жертвы, то ли из-за отсутствия необходимых анатомических познаний у жреца-анатома, но никаких сочленений не было обнаружено.

– У этого каплуна нет суставов, – восклицал бедняга, обливаясь потом и делая такие страшные усилия, будто он рыл землю, а не разрезал птицу. И вот – удивительное дело! – в одну из очередных атак вилка скользнула по каплуну, словно наскочив на твердый панцырь, а птица, вырвавшись с огромной силой, казалось возымела желание взлететь, как в былые времена, и затем преспокойно опустилась на скатерть, как будто это был насест в курятнике.

Всех охватил ужас, и переполох достиг предела, когда фонтан бульона, поднятый неистовой птицей, залил мою белоснежную рубашку; в этот самый момент специалист по разделке вскакивает с отважным намерением изловить беглую птицу и делает это так стремительно, что бутылка, которая оказывается у него под рукой справа, не выдерживает толчка и, утратив перпендикулярное положение, изливает мощную струю вальдепеньяса на каплуна и на скатерть. Вино течет, шум и гам усиливаются; чтобы спасти скатерть, на вино обильно сыплется соль, чтобы спасти стол, под скатерть подсовывается салфетка, и на месте столь великих разрушений вырастает возвышенность.

Служанка в крайнем смущении водворяет каплуна на место в блюде с соусом, но, пронося блюдо над моей головой, она слегка наклоняет его, и зловещие капли жирного соуса брызнули, как роса на лугу, прямо на мои брюки жемчужного цвета, оставляя на них несмываемые следы; смятению и растерянности служанки нет границ, ошеломленная всем случившимся, она поспешно удаляется, позабыв даже попросить извинения, но, повернувшись, сталкивается со слугой, который нес дюжину чистых тарелок и поднос с бокалами для десертных вин, и вся эта груда со страшным грохотом и звоном летит на пол.

– Боже праведный! – восклицает Браулио, и мертвенная бледность разливается по его лицу, в то время как лицо его супруги вспыхивает. – Итак, продолжаем, господа, ничего особенного, – добавляет он, приходя в себя.

О почтенные дома, в которых каждодневная радость ограничивается скромным косидо и сладким блюдом, бойтесь шума званых праздничных обедов.

Только привычка каждый день прилично есть и прилично сервировать стол может избавить от подобных неприятностей.

Но кончились ли на этом мои злоключения? Боже правый! Для меня, несчастного, они еще только начинались. Донья Хуана, дама с гнилыми желтыми зубами, тащит ко мне блюдо и на своей собственной вилке подает мне какой-то деликатес, который я совершенно обязательно должен принять и отведать. Младенец развлекается тем, что стреляет вишневыми косточками, стараясь угодить мне прямо в глаз. Дон Леандро предлагает мне отведать отличной мансанильи, которой я вовсе не хотел пробовать, причем из своего собственного бокала, на котором видны неизгладимые следы его жирных губ. Мой толстяк беспрестанно дымит и обдает меня струями дыма словно из камина. И, наконец, о боже, последнее из несчастий: шум растет, разговор оживляется, и вот уже осипшие голоса требуют стихов, а поэт, как на грех, один – бакалавр.

– Ах, непременно!

– Прочтите, прочтите что-нибудь, – подхватывают остальные.

– Задайте тему, пусть он для каждого сочинит куплет.

– Я, я задам тему: «Дону Браулио в достопамятный день…»

– Господа, помилуйте!

– Нет, нет, не отказывайтесь.

– Но я никогда не сочинял экспромтов.

– Полноте прикидываться младенцем.

– Я просто уйду.

– Заприте двери.

– Вы не выйдете отсюда, пока что-нибудь не сочините.

Наконец я читаю стихи; извергаю глупости, а их хвалят. Поднимается невообразимый, дикий, адский гвалт.

Но вот, благодарение богу, мне удается вырваться из этого Пандемониума.[123] Наконец-то я свободно вдыхаю свежий воздух улицы: нет идиотов, нет приверженцев кастильской старины.

– Боже, благодарю тебя! – восклицаю я, вздохнув, наконец, всей грудью, словно олень, который избавился от преследования дюжины гончих и даже лай их уже едва поносится до него. – Отныне я не буду просить тебя ни о богатстве, ни о службе, ни о почестях, только избавь меня от званых обедов и от семейных торжеств. Избавь меня от этих домов, где званый обед – целое событие, где только по случаю сбора гостей устраивают приличный стол, где, порываясь сделать вам приятное, ставят вас в унизительное положение, где жеманничают, стихоплетствуют, где досаждают младенцы и толстяки, где царит, наконец, грубая бесцеремонность приверженцев кастильской старины. Я хочу, если мне снова доведется впасть в подобное искушение, чтобы исчезли ростбифы, сгинули бифштексы и макаронные запеканки, чтобы не было ни индеек en Périgueux, ни пирогов en Périgord, [124]и пусть кто-нибудь другой, а не я, пьет благородное пенистое шампанское.