Сатирические очерки - Мариано де Ларра

Ты, Андрес, правда, можешь сказать мне, сославшись на многочисленные афиши, которые развешаны повсюду, что у нас все же пишут и читают. Но я попрошу указать мне хотя бы три хорошие книги, вышедшие за последнее время у нас в стране. На остальные же не стоит и внимания обращать, ибо они подобны водопаду, где вода не лучше и не обильнее от того, что он производит много шума; а шумиха вокруг этих книг не что иное, как ужасающий грохот знаменитых сукновален Ламанчского идальго.[98] Видимости много, а на деле – капля мутной водички. Нельзя же в конце концов считать писателем того, кто ставит палочки на уроках чистописания.

Вот почему, когда я выдвигал свой тезис, я имел в виду не то, что у нас вообще не пишут, а то, что не пишут хорошо. Я вовсе не отрицаю, что бумагомарание – грех нашей эпохи, грех, которого бог никому и никогда не прощает. Я не только не смею отрицать печальную истину, что не проходит и дня без того, чтобы не появилась хоть одна плохая книга, но, наоборот, признавая это, огорчаюсь и испытываю настоящие страдания, как если бы я сам написал эти книги. Но вся эта мешанина и спешка, в которой издаются книги, может быть, как известно, сведена к сотне мрачных и меланхоличных романов и ни в коем случае не свидетельствует о наличии у нас национальной литературы. Да и откуда же ей быть там, где почти всё, если не всё, что публикуется, – переводы. А тот, кто только переводит, – еще не писатель, как еще не художник тот, кто набрасывает рисунок на ткани или переводит чужой рисунок, осветив его через стекло. Это столь неоспоримая истина, что солгать на этот счет и сказать что-нибудь иное меня не сможет заставить даже целая толпа этих писак, к которым вполне применимы терцины Рей де Артьеды:[99]

Как капельки дождя под солнечным лучом,Едва на землю пав весеннею порой,В лягушек обратись, уж прыгают кругом;

Так точно иногда с печальной быстротойИ Аполлона луч из пыли поднималПисателей плохих бездарный, нудный рой.

И даже если ты меня самого причислишь к этим писакам и тем самым опровергнешь меня моими же доводами, то в ответ на твой вопрос, почему я также занялся бумагомарательством, хотя знаю не больше других, я напомню тебе, что «с волками жить, по-волчьи выть». Так, если бы я жил в стране хромых, то раздобыл бы себе костыль. А родившись и живя в стране писак и переводчиков, я стремлюсь и должен стать писакой и переводчиком, и никем иным я быть не могу, ибо нехорошо отличаться от других, чтобы на меня указывали пальцем на улицах. Да и не волен человек уберечься от заразы во время повальной эпидемии. Нет смысла также упрекать кого-нибудь за то, что он переводчик, ибо поневоле вынужден при ходьбе обращаться к костылям тот, кто родился безногим или с самого рождения волочит ноги.

А если ты добавишь, что нет никакого преимущества в нашей отсталости по сравнению с другими, я отвечу тебе, что никогда не стремишься к тому, чего не знаешь. Точно так же и тот, кто отстает, обычно полагает, что шагает впереди других, ибо такова уж человеческая гордыня: она закрывает нам глаза повязкой, чтобы мы не видели и не знали, куда движемся. По этому поводу я расскажу тебе случай, происшедший с одной славной старушкой, и сейчас еще, вероятно, проживающей в селении, название которого я не хотел бы уточнять. Эта старушка была из числа больших любительниц чтения; она подписывалась на «Газету» и имела обыкновение читать ее всю подряд, от королевских указов до последнего объявления о свободных вакансиях. При этом она никогда не бралась за следующий номер, пока не заканчивала чтение предыдущего. Так вот, жила и читала эта старушка (по обычаям страны) столь неторопливо и понемногу, что в 1829 году, когда я с ней познакомился, она еще сидела над «Газетой» 1823 года, не больше и не меньше. Однажды мне довелось нанести ей визит, и когда, войдя в комнату, я спросил ее, что нового, она не дала мне даже закончить. Бросившись целовать меня с величайшей радостью, она протянула мне «Газету», которую держала в руке: «Ах, милейший сеньор, – воскликнула она голосом, срывающимся от волнения и сдавленным от рыданий, слез и умиления, – ах, милейший сеньор! Благословен господь! Наконец-то к нам идут французы,[100] и скоро они избавят нас от этой гнусной конституции, которая порождает только беспорядки и анархию!» Она подпрыгивала от удовольствия и хлопала в ладоши. И все это в 1829 году! Так что я был совершенно ошеломлен, убедившись в полной иллюзорности нашей жизни и в том, что совершенно безразлично – отстаем ли мы или обгоняем, раз мы ничего не видим и не хотим видеть впереди.

Я мог бы и еще кое-что порассказать тебе, Андрес, да нет охоты забираться в глубокие дебри. Ограничусь в заключение лишь указанием на то, что мы и сами не знаем, чем обладаем, находясь в счастливом неведении! Ведь праздное стремление к знанию ведет человека к гордыне, а гордыня – один из семи смертных грехов. Увлекши человечество на скользкий путь тщеславия, этот грех привел, как тебе известно, к крушению Вавилонской башни[101] и, в наказание людям, к смешению языков; этот грех стал также причиной падения титанов,[102] чудовищных великанов, которые также вздумали, движимые той же гордыней, добраться до небес. Мы говорим это, смешивая священную историю с историей мирской, – еще одно преимущество, свойственное нам, невеждам, для которых все эти различия не имеют никакого значения.

Из всего этого ты можешь, Андрес, заключить, сколь вредоносно знание и сколь истинно все то, что я выше говорил относительно преимуществ, которыми мы, батуэки, обладаем в этом и иных отношениях перед остальным человечеством, а также какое удовольствие должна доставлять нам справедливая истина, что «у нас в стране не читают, потому что не пишут, и не пишут, потому что не читают».

Это означает, таким образом, что у нас не читают и не пишут, и мы должны благодарить небо за то, что оно ведет нас таким необычным и удивительным путем к блаженству и вечному покою, столь желанному для всех обитателей этой невежественнейшей страны батуэков, в которой мы имели счастье родиться, имеем удовольствие жить и будем иметь терпение умереть.

С богом, Андрес.

Твой друг, бакалавр.

Второе письмо Андресу

от того же бакалавра[103]

Что за страна, Андрес, наша Батуэкия! Чего-чего только здесь нет! Ты требуешь, чтобы я по дружбе продолжал сообщать тебе все то новое, что мне станет известно о нашей замечательной родине? Понравилось ли тебе мое первое послание? Клянусь честью (а тебе известно, что ныне в Батуэкии это – дело серьезное и святое), клянусь честью, что не дам себе передышки до тех пор, пока ты не будешь знать о здешних делах ровно столько, сколько я сам.

Сейчас я тебя удивлю, дорогой друг: все, что я тебе уже рассказал, – ничто по сравнению с тем, что мне предстоит тебе поведать. Я писал тебе, что здесь не читают и не пишут. Каково же будет твое удивление и вместе с тем удовольствие, когда я тебе докажу, что здесь также и не говорят? Тебе не верится, что в этой нецивилизованной стране люди столь сдержанны? И за это ее называют нецивилизованной? О несправедливое человечество! Ты называешь осторожность трусостью, сдержанность малодушием, а скромность невежеством! Любой добродетели ты присвоило имя порока.

Есть ли что-либо более прекрасное и миролюбивое, чем страна, в которой не разговаривают? Конечно, нет. И уж во всяком случае ничто не может быть спокойнее. Здесь ничего не говорят, ни о чем не разговаривают, ничего не слышат.

Ты меня спросишь: здесь не говорят, потому что нет никого, кто слушал бы, или не слушают, потому что нет никого, кто говорил бы? Ответ на этот вопрос отложим до следующего раза, хотя на свете есть немало вопросов куда более парадоксальных, чем этот, и тем не менее решенных, одобренных и принятых на веру. А пока хватит с тебя и того, что ты знаешь одну истину: здесь не говорят. Это – старинный обычай, так прочно здесь укоренившийся, что в его оправдание даже сочинили пословицу «молчание – золото». А мне нет нужды доказывать тебе, каким влиянием в Батуэкии обладает пословица, в особенности столь всем понятная.

Я подошел к группе батуэков.

– Добрый день, дон Пруденсьо.[104] Что новенького?

– Тс-с, замолчите! – отвечает он, приложив палец к губам.

– Замолчать?

– Тс-с, лучше оглянитесь.

– Но, друг мой, я не собираюсь говорить ничего дурного.

– Все равно, замолчите. Видите вы вон того завернувшегося в плащ человека, который прислушивается? Это – пш…, доносч…

– А!

– Он живет этим!

– А разве в Батуэкии можно этим жить?

– Этот человек живет за счет того, что говорят Другие; и таких среди нас немало. Вот почему все мы предпочитаем не разговаривать. Видите, как мы наглухо заворачиваемся в плащи, разговариваем лишь тайком, надежно прикрыв лицо капюшоном и опасаясь собственных родителей, братьев и сестер?… Можно подумать, что все мы совершили или собираемся совершить какое-нибудь преступление… Следуйте же и вы нашему примеру; в нем есть больше смысла, чем может показаться.