Зов кукушки - Роберт Гэлбрейт

В девять вечера Страйк сходил поужинать в китайский квартал, вернулся в контору и, сменив Тома Уэйтса на Elbow,[13] взялся искать в Сети информацию об Эване Даффилде, который, по общему мнению (и даже по мнению Бристоу), не убивал свою девушку.

Пока Страйк не столкнулся с профессиональной завистью Коловас-Джонса, он при всем желании не мог объяснить, чем вообще прославился Даффилд. Зато теперь ему стало известно, что Даффилд прогремел после съемок в каком-то шедевре независимого кино, получившем хвалебные отзывы в прессе: сыграл он чуть ли не самого себя — музыканта, который подсел на героин и в результате пошел воровать.

На волне кинематографической славы своего фронтмена его команда выпустила вполне успешный альбом и со скандалом развалилась, практически сразу после знакомства Даффилда с Лулой. Как и его подруга, Даффилд отличался поразительной фотогеничностью: даже на сделанных длиннофокусным объективом неотретушированных кадрах (такие тоже нашлись в интернете), где он, в грязной одежде, бредет по улице; даже на тех снимках, где он в ярости бросается на папарацци. Похоже, соединение этих двух изломанных и прекрасных знаменитостей подогревало интерес к обоим: слава одного падала отраженным светом на другого, рикошетом отскакивала назад, и это вечное движение работало на обоих сразу.

Гибель подруги еще более укрепила позиции Даффилда в мире небожителей, которых превозносят, шельмуют и боготворят. Вокруг него появился ореол какого-то мрака и фатализма. Как могло показаться, и самые страстные фанаты, и недоброжелатели охотно рассуждали о том, что он из-за наркоты уже скатывается в пропасть, что его ждет неминуемое отчаяние и забвение. Из своих слабостей он, так сказать, сотворил себе рай, и Страйк несколько минут просматривал очередное мелкое, дрожащее видео на «Ютьюбе», в котором Даффилд, явно под кайфом, плел что-то несусветно путаное именно таким голосом, который мастерски пародировал Коловас-Джонс: мол, умереть — это все равно что уйти с вечеринки, а потому не стоит горевать, если свалить придется пораньше.

По свидетельствам очевидцев, в ночь смерти Лулы он уехал из клуба сразу вслед за ней, нацепив — и Страйк при всем желании не мог увидеть в этом ничего, кроме дешевого позерства, — маску волка. Его рассказ о дальнейших перемещениях, возможно, и не убедил самодеятельных онлайн-дознавателей, но полицейские, как видно, поверили в непричастность Даффилда к событиям на Кентигерн-Гарденз.

Кочуя по новостным сайтам и блогам, Страйк не сбивался с курса. То тут, то там ему попадались россыпи горячечных домыслов и разнообразных версий гибели Лэндри, в которых фигурировали упущения следственных органов: Бристоу, вероятно, начитался чужих рассуждений и еще больше укрепился в мысли о насильственной смерти сестры. На сайте LulaMyInspirationForeva был целый список: «Вопросы без ответов»; вопрос номер пять звучал так: «Кто отозвал папарацци перед ее падением?»; вопрос номер девять: «Почему нигде не упоминаются парни, которые, закрывая лицо, убегали из ее квартиры в два часа ночи? Где они, кто такие?»; вопрос номер тринадцать: «Почему в момент падения с балкона Лула была одета не так, как при возвращении домой?»

В полночь Страйк открыл банку светлого пива и стал читать посмертные дебаты, о которых упоминал Бристоу; в свое время Страйк что-то такое слышал краем уха, но не заинтересовался. Через неделю после завершения следствия, когда уже был вынесен вердикт «самоубийство», в прессе поднялась шумиха вокруг одной фотографии, которая рекламировала продукцию кутюрье Ги Сомэ. На ней были изображены две обнаженные модели, которые позировали в каком-то грязном тупике, прикрывая стратегически важные места лишь сумочками, шарфиками и ювелирными украшениями. Лэндри сидела на мусорном баке, а Сиара Портер возлежала прямо на тротуаре. У обеих за спиной были огромные изогнутые ангельские крылья: у Портер — белоснежные, сродни лебединым; у Лэндри — черные с зеленоватым отливом, переходящим в бронзовый глянец.

Страйк несколько минут разглядывал это изображение, пытаясь точно определить, за счет чего же лицо погибшей девушки так непреодолимо приковывало взгляд, за счет чего же на снимке доминировала именно она. Именно она придавала достоверность этой нелепой театральщине; будто и впрямь ее низвергли с небес за корыстолюбие — уж очень истово прижимала она к себе аксессуары. Сиара Портер, при всей своей красоте, не могла с ней соперничать; бледная и безучастная, она выглядела алебастровой статуей. Кутюрье Ги Сомэ навлек на себя суровую, даже злобную критику за использование этой фотографии. Многие считали, что он спекулирует на смерти Лулы, и насмехались над заявлениями пресс-секретаря Сомэ, который от имени своего босса признавался в искренних чувствах к Лэндри. Впрочем, на сайте LulaMyInspirationForeva говорилось следующее: Лула любила своего кутюрье, как брата, и не стала бы отвергать его прощальную дань ее успехам и красоте. Этот культовый снимок будет жить вечно, напоминая о Луле «всем нам, кто ее любил».

Допив пиво, Страйк поразмышлял над заключительными словами. Ему не дано было понять фанатских излияний в адрес совершенно незнакомых личностей. При нем люди порой говорили о его отце «старина Джонни» и сияли как медный грош, будто вспоминали общего друга, а сами повторяли набившие оскомину байки и газетные сплетни да еще строили из себя очевидцев, а то и действующих лиц. Один завсегдатай паба в Трескотике[14] как-то сказал Страйку: «Черт побери, я знаю твоего отца лучше, чем ты сам!» — а все потому, что сумел назвать имя сессионного музыканта, приглашенного для записи самого знаменитого альбома группы Deadbeats: этому парню Рокби (известная история) выбил зуб, когда в ярости двинул кулаком по саксофону.

В час ночи Страйк уже перестал обращать внимание на неумолчное уханье бас-гитары двумя этажами ниже, равно как и на скрип и шипение в мансарде, где управляющий баром наслаждался такими роскошествами, как душ и домашняя еда. Усталый, но не до такой степени, чтобы залезать в спальный мешок, Страйк еще пошарился в интернете и выяснил, в каком районе живет Сомэ, отметив про себя близость Чарльз-стрит и Кентигерн-Гарденз. Затем он впечатал в адресную строку www.arrse.co.uk, как будто после тяжелого рабочего дня зашел на автопилоте в ближайшую пивную.

На армейский сайт он не заходил с тех самых пор, когда Шарлотта, застав его несколько месяцев назад за этим чтивом, устроила такой скандал, как будто застукала за просмотром жесткого порно. Они тогда сильно поссорились: Шарлотта вбила себе в голову, что он тоскует по прежней жизни и тяготится нынешней.

В каждой строчке сквозил армейский дух; тексты были написаны таким языком, каким свободно владел Страйк. Знакомые сокращения, недоступный гражданским юмор, близкие военнослужащим темы: от переживаний отца, чьего сынишку гнобят в школе на Кипре, до запоздалых оскорблений в адрес премьер-министра по поводу «иракского расследования». Страйк переходил от одного поста к другому, временами фыркал от смеха, но мало-помалу переставал сопротивляться привидению, которое сейчас дышало ему в затылок.

Это был его мир; Страйк провел там счастливые годы. Пусть он на своей шкуре испытал тяготы и лишения армейской жизни, пусть потерял полноги, Страйк ни дня не жалел о том времени, что отдал службе. Однако среди сослуживцев он так и не стал своим. Поначалу звался «шустрилой», потом «пиджаком», вызывая у рядового состава неприязнь и страх в равной степени.

«Если тебя прижмет Отдел специальных расследований, говори: „Без комментариев, требую адвоката“. Или: „Спасибо, что меня заметили“ — тоже прокатит».

Страйк напоследок хмыкнул, а потом закрыл сайт и резко выключил компьютер. Он так устал, что провозился вдвое дольше обычного, снимая протез.

9

Ясным воскресным утром Страйк опять направился в студенческий центр, чтобы принять душ. Как и прежде, он сознательно выпятил могучую грудь, напустил на себя мрачность (вполне, кстати, естественное выражение лица) и с грозным видом, чтобы ни у кого не возникло желания задавать ему вопросы, нагло прошагал мимо вахты, глядя себе под ноги. В раздевалке он помедлил и дождался удобного момента, чтобы не шокировать студентов протезом: это была слишком броская примета.

Освежившийся и чисто выбритый, он доехал на метро до «Хаммерсмит-Бродуэй» и через торговый центр под стеклянной крышей, поймав робкие лучи солнца, вышел на улицу. В магазинах на Кинг-стрит было полно народу, прямо как по субботам. От этого многолюдного и совершенно бездушного коммерческого района было всего десять минут пешком до сонного, патриархального участка набережной Темзы.

На ходу, под шум транспорта Страйк вспоминал воскресные дни своего детства, проведенного в Корнуолле: пойти можно было только в церковь или на пляж. В ту пору воскресенье означало разговоры шепотом в гулкой тишине, осторожное звяканье посуды, запах мясной подливы, скучные телепередачи под стать опустевшим улицам, неумолчный шорох прибрежных волн и, за неимением других развлечений, бессмысленную беготню по гальке в компании Люси.