ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 1 ) - Пантелеймон Кулиш

настреляли Козаков столько, что множество их осталось па месте; остальные, в

отступлении, .оставили многих иссреди себя по дороге и зарослях. Некоторые, будучи

подстрелены, бросались в огонь и горели, так как была подожжена дворовая конюшня,

находившаяся у той мельнички, и немного их вернулось в Слуцкъа.

Встревоженный этим Наливайко (разсказывает Евлашевский) вообразил, что паны

соберутся после того и тотчас попытаются напасть на него из Клецка, чтоб и в Слуцке

перебить Козаков так, как Копыле. Он выбрался на третий день из Слуцка и прошел

обратно к Полесью до Олихович, а потом взял приступом Могилев, и т. д.

О литовском ополчении новогродский подсудок и поверенный литовского гетмана

выразился осторожно, что оно отличалось непосли/шание.м своему предводителю. По

его рассказу, Наливайко, идучи вниз Днепра, бросился из Рогачева по каким-то советам

и опять явился в ИИетриковичах, из Петрикович выступил в Туров, потом в Городок и

вернулся на Волынь*).

*) Автограф записок Евлашевского, писанных по-русски, хранится в Вихяновской

библиотеке графов Потоцких.

80

.

Ни боркулабовский священник, ни новогродский подсудок не упоминают о

пребывании Наливайка в Речице над Днепром, откуда, в январе 1596 года, послал он к

Сигизмунду ИН жалобу на панскую неподельчивость куском хлеба. К жалобе

подохотил козацкого „царя" шляхтич Нишковский, самозванный королевский посол к

белорусскому герою. Оставляя в стороне рассказ о представителе „Шляхетского

Народа®, ревностном пособнике „Народу Козацкому", приведу здесь только Кондиции,

которые он подал королю от имени Наливайка.

Под таким названием сохранился документ, обнародованный печатью в 1858 году и

до сих пор игнорируемый малорусскою историографией). В этом полуграмотно

составленном документе читаем следующее:

„Чтобы прекратить козацкое своевольство, необходимо положить конец разделению

Козаков под различными гетманами в Короне и Великом Княжестве Литовском, от чего

происходит больше вреда, нежели от неприятеля, владениям „короля его милости и

убытка скарбу, а республике королевской великая неслава".

Поэтому Наливайко просит короля „прежде всего о пустыне, отстоящей па 20

украинских миль от Брацлава, между реками Бугом и Днепром, на Татарском и

Турецком Шляху между Тегинею и Очаковом, где от сотворения мира никто никогда не

жилъ".

На этом Шляху вызывался он построить город и замок, чтобы там жить со всеми

козаками, сколько король назначит козацкого войска. За Порогами не будет он держать

гетмана, а только наместника. Всех своевольных Козаков, которых не будет у него в

реестре под его юрисдикциєю, он „уничтожит, бросясь на них своею силою и давши им

битву" (na onych moc№ swoj№ rzuciwszy siк, bitwк im daж i w niwecz obrуciж ma), а

некоторых знатных будет посылать к королю на казнь, незнатных же, яко хлопам, нос и

уши обрезавши, в свое войско допускать не будет.

В награду просит он выдавать ему то, чтб отпускается на

2,000

старых жолнеров, или что будет угодно королю, „особливо как сукнами,

так и деньгами" (поясняет Наливайко козацкую нужду)-

„А мы за это (пишет он в заключение своих Кондиций) по каждому повелению его

королевской милости и панов гетмановъ

.

81

обоих государств, где укажет надобность, как на неприятеля Св. Креста, так и на

великого князя московского, готовы с войском своим и с арматою двинуться скорее,

нежели кто-либо в королевстве ".

Наливайковы „вольные люди" умножались в Белоруссии по мере его успехов.

Погода, не смотря на глубокую зиму, благоприятствовала козацкому шумному рою.

Боркулабовский летописец говорит, что, по выступлении Козаков из Литвы, была ни

зима, ни лето, ни осень, ни весна.

Если разбойный элемент польско-русского края, с одной стороны, увеличивал

боевые средства строителей „королевской республики“, то с другой—тот же элемент,

развитой преимущественно в сословии шляхетском, постоянно доставлял контингент

её разрушителям. Косинщина и Наливаищина тем для нас и занимательны в забвенных

историею чертах своих, что они были предвестниками Хмельнитчины. Приманка и

Террор были двойным девизом, написанным на знаменах Криштофа Косинского,

Северина Наливайка и Богдана Хмельницкого с одинаковой выразительностью. Мы,

например, внаем (и скажем об этом в своем месте), что даже из-под хоругвей коронного

войска целые роты переходили под бунчуки царя Наливая. Нераздельно с этим фактом

знаем, что Наливайко вернулся из белорусского набега с двадцатью пушками, к

которым пушкари были прикованы цепями.

Когда соберем в уме и взвесим значение всего, что происходило в Королевской

Республике от начала козакопанекого междоусобия до великого Польского Разорения,

затмившего в нашей памяти Разорение Московское; когда мы потом оглянемся на

оправдательное письмо козацкого демагога,—нам не покажется бессмысленным

бравурством этот манифест полудикого царя банитов и инфамисов к монарху,

венчанному высоко-цивилизованяою по своему времени нациею. То былъ—конечно,

бессознательный—вызов на борьбу, в которой представлялось больше шансов на успех

со стороны царя Северина, нежели со стороны короля Сигизмунда.

Перед такими гениальными людьми, каким был ополяченный Русин Жовковский,

переименованный Жулкевским, трагическая будущность польской цивилизации

рисовалась по временам чертами почти осязательными. В одном из своих писем к

коронному великому гетману он говорит, что посылает одного из нужней-

11

82

ОТПАДЕНИЯ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ.

ших ему в походе панов, галицкого каштеляна Станислава Гойского (опять Русин,

которого Поляки звали Gуlsky), для того чтобы он, как опытный и очевидный всего

свидетель, втолковал бы королю и правительственным панам, „из каких источников

происходит ото своевольство, и что они могут себе предсказывать (obieczowacz)“. Дело

в том, что вся шляхта готова была, подобно украинским мещанам, разложиться на

послушных и непослушных, то-есть на панов и Козаков, как опа уже и разлагалась.

Глава IV.

Крестовые походы на иноверцев.—Начало Трагедии**.—Гонитва жолнеров за

козаками.—Козаки бегут за Оулу.—Блокада козацкого становища на Соло-

нице.—Гибель Козаков.

Успехи Наливайка в Белой Руси, а, может быть, и предательский относительно

Запорожской Сечи проект его возбудили против него зависть, или негодование Лободы.

Вернувшись из-под Очакова в Киевщину, он писал коронному великому гетману, что

„своевольный Наливайко—человек безбожный, пренебрегающий всем па свете, что,

собравши „по своей мысли** (ku myњli swej) таких же своевольных людей, совершал

великия преступления в Польской Короне, и что он (Лобода) с козаками своими о нем

„никогда не знал и знать не хотелъ**.

Это был ответ на полученное им повеление коронного вели кого гетмана—не

входить в границы Великого Княжества Литовского к Мозырю, так как и там, и во всей

Речи Посполитой нет надобности в козацкой службе по причине наступившего мира со

всеми державами.

Лобода умалчивал, что запорожский на то время гетман (гетманы сменялись у

Козаков часто), Матвей Савула, находится уже с арматою в Мозырщине, сам же де он

расположился в Киевщине, ожидая повеления идти на неприятелей Св. Креста, и

теперь не знает, как ему быть. Козаков де захватила в Украине зима с своими

непогодами, а их высылают из королевских владений, и потому он всепокорнейше

просить не воспрещать козакам хлебасоли в этой области.

Между тем Севериня, как называли добычники своего царя Наливая с

разбойницкой нежностью, поделился с товарищами белорусским лупот, распустил

козацкую орду по её зимним притонам, оставил у себя только прибочную дружину и

гостевал в городе Остроге, где не так давно напечаталась церковнославянская

84

.

Библия старанием беглого московского типографа., знаменитого в истории русского

просвещения Федорова, и под надзором „ученого по-гречески" духовника князя

Василия, протопопа Демяна, старшего брата Северини.

Теперь в резиденции „святопамятнаго" и в её окрестностях совершалось, из-за

различия вер, то, что Евлашевский, в своих записках, оплакивает как явление, во

времена доуниятские небывалое. Этот протестант Русин евангелического исповедания

изобразил весьма наглядно замешательство, произведенное в дольскорусском обществе

церковною униею.

„В 1565 году (писал он спустя лет сорок) жил я в городе Вильне, собирая налог,