Искры - Михаил Соколов

— Ничего, ничего, мамаша, успокойтесь…

Нефед Мироныч лежал на нарах, Алена и бабка — на старинной, потемневшей от времени деревянной кровати.

Услышав голос Якова, они встали и начали торопливо одеваться.

Яков остановился у порога, высокий в этой землянке, в блестящих сапогах, в бобровой шубе нараспашку и такой же шапке.

— Ну, здравствуйте! — угрюмо поздоровался он.

Нефед Мироныч видел: на потемневшем лице сына не дрогнул ни один мускул, черные глаза смотрели из-под черных бровей холодно, по-чужому. «Отца спалили, а у него даже ласкового слова язык не повернулся сказать. Сын называется. Эх!» — подумал он и, держась за левую сторону поясницы, кряхтя и кривясь от боли, опустил ноги на землю.

— Здравствуй, сынок, — ответил он наконец. — А мы только вчера послали тебе письмо. Видал небось, что с твоим батькой сделали?

— Видел… Кто это вас так? — не раздеваясь, спросил Яков и тяжело опустился на белый венский стул.

— Сваты, должно. Игнат и какие с ним были изверги, погибели на них нету, проклятых! — грубым, заспанным голосом ответила бабка.

— Должно… — повторил Яков и, подняв глаза на Алену, спросил: — А ты почему не у себя дома?

Алена сидела на кованном медью бабкином сундуке, в темной юбке, в темной кофточке. Лицо ее было болезненно-бледно, глаза окаймлены большими кругами, щеки запали, и проступили скулы. Бросив робкий, взгляд на отца, она хотела ответить, но ее опередил Нефед Мироныч:

— А она дома, и ей некуда ехать. Довольно с нее той жизни. Да и мы сыты таким родством по горло.

Яков достал папиросы, предложил отцу. Тот молча взял папиросу, пристально посмотрел на нее и прикурил.

Некоторое время длилось молчание. Дарья Ивановна молча плакала всхлипывая. Алена и бабка, опустив головы, сидели на кровати. Нефед Мироныч, низко наклонившись, с такой силой тянул из папиросы, что кудлатая, седеющая голова его, казалось, дымилась.

Наконец Дарья Ивановна тихо сказала:

— Что ж вы? Горе такое случилось, погорело все, а мы вроде суседские собрались, сидим и молчим.

Яков кинул взгляд на Алену и, шевельнув бровями, спросил:

— Оксана здесь?

— Была здесь, — тихо ответила Алена.

— Так, — крякнул Нефед Мироныч. — Значитца, ты до Оксаны приехал… А я думал, батька приехал пожалеть, — сказал он и покачал головой.

Яков встал, швырнул папиросу к печке и заговорил холодно, строго:

— А я еще не знаю, батя, кто кого из нас должен жалеть. Итог судьбы у нас одинаков, меня тоже палили. Ваша жизнь разрушена. И моя разрушена. И сестры. Что я должен вам говорить после этого? А чтобы вы не думали, что я не хочу вам добра, возьмите эти деньги, пятьдесят тысяч, и попробуйте жить с народом по-новому. Иначе своей смертью не умрете.

Яков бросил на стол пачки денег, взял шапку и, посмотрев на Алену потухшими глазами, сказал:

— Пойдем отсюда, сестра.

Алена злобно посмотрела на него, бросила косой взгляд на отца, сидевшего на нарах в длинной белой рубашке, и опустила голову.

Яков надел шапку и пожал плечами. В самом деле: куда и зачем он зовет ее? К Леону, — Яков ненавидел его сейчас всей душой. К себе, в имение, — но он и сам там вряд ли теперь уживется. И он безразлично сказал:

— Ну, как хочешь. Тебе действительно некуда уходить.

Дарья Ивановна запричитала:

— Яша, сынок, Аленушка — дети мои, да на кого же вы меня покидаете, кровинушки родимые?..

Нефед Мироныч встал, сумрачно проговорил:

— Брось, мать. Что с воза упало, то пропало. А они с нашего воза давно упали.

— Не упали они, а ты их спихнул, богом проклятый, — всхлипывая, заметила Дарья Ивановна.

— Замолчь! — повысил голос Нефед Мироныч и, обращаясь к Якову, продолжал, глазами указывая на его деньги: — Возьми, они мне без надобности. Я, бог дал, поставил тебя на ноги и сам очухаюсь. Но попомни мои слова: твоя новая эта жизни приведет тебя под забор. Нищим. Для того, чтобы настала другая жизнь, надо переступить через мой труп. Так лучше я переступлю через других. Смотри, чтобы ты первым не оказался, — заключил он и, отойдя к окну, забарабанил по стеклу своими крупными пальцами.

Якова передернуло от таких слов. Он шагнул к столу, взял пачку денег, спрятал их по карманам и решительно сказал:

— Хорошо, я забираю деньги. Но долг я все-таки отдам. Я не хочу быть вам обязанным.

— А ты и без того обязанный мне, — бросил Нефед Мироныч. — Ты обязанный мне тем, что ходишь по земле, а эту обязанность за деньги, парень, не покупают и не продают.

— Так… Значит, я весь век буду вам обязан? — с усмешкой спросил Яков.

— Да, весь век. И я в любое время могу потребовать с тебя все сполна, по закону, — невозмутимо ответил Нефед Мироныч.

Яков покачал головой, с ненавистью сказал:

— У-у, какой же вы!.. Огонь, и тот вас ничему не научил.

— Ничего, мы от огня застрахованы. Кое-что получим по страховке, кое-что достанем из кармана и опять пойдем своей дорогой. А вот такие, как ты, неизвестно…

Яков резко прервал его:

— Слушайте, отец: обо мне можете не беспокоиться. Но вас — могу заверить — все равно когда-нибудь повесят.

Он распахнул дверь и стремительно вышел.

— Ничего, мы найдем свою тропку в жизни. Да нам и искать не надо, знаем, как свои пять пальцев.

Время было за полночь. На улицах не было видно ни души, не слышалось ни одного человеческого голоса, и лишь на гребле, как водопад, мерно и тихо шумела вода. Даже ветер обходил притаившуюся под косогором Кундрючевку и дул где-то вверху, гонял тучи по хмурому небу, закрывая ими луну и звезды. Но луна только ныряла в них и все плыла и плыла на запад.

Яков медленно шел по хутору и думал: «Итак, остался я, как сухой репей на майдане. Жена порвала со мной, я порвал с родными… Что такое теперь моя жизнь? Кому я теперь нужен и кто побеспокоится обо мне?»

Не понимал Яков, не хотел понять, почему Оксана решила порвать с ним, и уже готовился сказать ей: «Да я-то при чем тут, если отец такой изверг? Ведь ты хорошо знаешь, что я с юных лет не в ладу с ним и ушел от него! Как же можно требовать от меня ответа за его действия? Или ты никогда не любила меня по-настоящему? Ах, Оксана, Оксана! Губишь ты меня. Сгубила».

За его спиной неожиданно раздался голос:

— Это кто тут по ночам шляется? А ну, стой!

Яков удивленно обернулся на голос и увидел шедших к нему от правления двух казаков с винтовками. «Новое дело. После бунта, что ли, ввели военное положение?» — подумал он и, не останавливаясь, зло ответил:)

— Я не обязан перед всякой швалью ответ держать.

— А тебе говорят, погоди, не то стрелять будем, — повторил тот же голос.

Яков подождал казаков, а когда они подошли к нему вплотную, размахнулся, ударил спросившего по лицу и тогда ответил:

— Яков Загорулькин я. Ну, доволен?

Казаки промолчали, и Яков пошел дальше. Отойдя немного, он услышал:

— Спросил? Не зазря спалили старого черта. Ихнюю породу давно надо перевести, да некому…

В хате Дороховых было пусто. Марья встретила Якова холодно и на вопрос об Оксане ответила, что дочь днем уехала в город.

Яков сунул ей в руку пачку денег с просьбой передать Игнату Сысоичу и пошел в хуторское правление. Переспав ночь на лавке, он утром нанял подводчика и поехал на станцию.

Алена некоторое время сидела, опустив голову. Мысль ее усиленно искала ответа: что делать? Совершенно отчетливо вспомнилась вся жизнь ее в этой семье, отношения с Леоном с малых лет, жизнь отца, Якова. И стало Алене ясно: никакого выхода у нее не было сейчас, и она думала: «Погибель. Больше ничего впереди нет. Но почему я должна кидаться в пропасть?» — встал перед ней вопрос.

И Алена решилась. Встав, она посмотрела на отца полными злобы глазами, быстро набросила на голову платок и сказала:

— Прощайте, батя! Я за вами больше не пойду. Довольно с меня и того, что я из-за вас бросила своего мужа. Живите, как хотите, а мне больше не мешайте. И не становитесь впереди меня, не то я… я сама кинусь на вас и расквитаюсь за все.

— Вернись! — крикнул Нефед Мироныч.

Алена не вернулась. Дарья Ивановна бросилась было за, ней, но Нефед Мироныч схватил ее за руку.

— Сядь! Запрещаю возвертать их в мой дом! Нет им пути сюда и будь они прокляты навек! — в бешенстве выкрикнул он.

Дарья Ивановна обессиленно упала на нары.

Оксана приехала к Чургину и рассказывала ему о событиях в Кундрючевке и расспрашивала его о Рюмине.

Чургин погасил папиросу в пепельнице и, не глядя на Оксану, угрюмо проговорил:

— Рюмин не вынес трудностей борьбы, как это бывает с некоторыми интеллигентами, и уехал в Петербург.

Оксана смутилась, лицо ее покраснело, и она встала. Тяжело было ей видеть таким холодным Чургина. Но она понимала: он прав и по отношению к Рюмину, и по отношению к ней. И, словно желая сразу внести ясность, твердым голосом заявила: