Искры - Михаил Соколов

Один из делегатов в рабочей промасленной одежде возразил:

— То дело правительства, а сейчас мы у вас требуем и будем стоять на своем. И к работе на старых условиях не приступим.

Это был Спиридон, первый старший рабочий, начинавший хозяйство Яшки.

— Ты, Спиридон, так говоришь? — с кривой улыбкой спросил Яков. — Неужели тебе расхотелось работать со мной? Жаль, жаль.

— Ничего, вы без нас все одно не обойдетесь. Принимайте наши требования или…

Старшин мирошник досадливо прервал его:

— Спиридон, мы еще не говорили с Яковом Нефедовичем, что ты забегаешь вперед? — и, обернувшись к Якову, улыбнулся и продолжал: — Яков Нефедович, вы, конечно, понимаете современное политическое положение в стране. Я думаю, вы благоразумно отнесетесь к требованиям ваших рабочих и удовлетворите их.

— Конечно, конечно, — подтвердил Яков. — Я сам из простого народа и хорошо знаю его жизнь.

— Не похоже. Это вы просто подделываетесь под народ, — заметил Спиридон.

Яков недобро посмотрел на него, сказал:

— Не похоже… Поезжай в нашу станицу и узнаешь, кто я… Тоже, капиталиста нашел… Ты вот в добром костюме работаешь, а мой батька в таком меня только в церковь пускал.

На этом беседа и кончилась. Вечером Яков пригласил к себе старшего мирошника, договорился с ним, какие требования рабочих можно удовлетворить, и положил в карман ему сто рублей.

А часом спустя в степи показалась толпа. Она приближалась к имению стремительно, становилась все больше, и уже были слышны ее грозные выкрики. Над головами людей мелькали поднятые вилы, колья, топоры.

Яков спустил с цепей волкодавов, метнулся в дом, сорвал со стены ружье и кликнул Андрея. Но ни Андрея, ни охраны не было.

— Негодяи! — выругался он, и им овладело отчаяние.

«Убьют, все разгромят», — подумал он, стоя на веранде, и почувствовал, как на лбу у него проступил пот и руки задрожали. На миг вспомнились Оксана, отец, Алена, а в следующий миг он сказал:

— Эх, была не была! — и стал ждать.

Толпа приближалась к имению. Яков смотрел на нее темными, горящими глазами и придумывал, что бы это сделать. Но вдруг он заметил: впереди всех, в синей поддевке, с топором в руке, бежал Андрей. Вот он обернулся, что-то крикнул и бросился к воротам имения.

— А-а-а!..

— Громи-и-и!

Мужики обложили имение со всех сторон. Собаки, как звери, бросились к воротам, к изгороди. Раздался выстрел, но — собаки стали еще злее.

Андрей вместе с отцом остановился перед воротами, взметнул над головой топор и крикнул:

— Руби!

Сверкнули в воздухе топоры, и полетели щепки, клочья собачьей шерсти, затрещали, повалились ворота, и двор наполнился угрожающими голосами.

Яков стоял на веранде — без шапки, в косоворотке. Вот он уже поднял было ружье, но в последнее мгновенье заставил себя бросить его под ноги осадивших веранду мужиков.

— Берите, стреляйте! В грудь стреляйте! — неистово крикнул он и рванул рукой ворот рубашки.

Мужики замешкались, и Яков в ту же секунду воспользовался этим:

— Чего вам от меня надо? Земли? У меня своей нету. Хлеба? Можете весь забрать, какой есть на ссыпке, там пять вагонов ячменя. Лошадей, овец хотите забрать? Они в степи. Что еще хотите от этого дерева, от хаты и сараев?

— Уплати сполна за работу!

— Уплачу.

— Зерна дай на хлеб детишкам!

— Дам. Еще что?.. Эх вы, горячие люди! — осмелел Яков. — Как будто со мной нельзя договориться по-человечески… Да вы заходите в дом, сядьте и обо всем договоримся чинно и благородно. Я не святой, могу и нехорошее сделать кой-кому, так вы так и скажите. Я не шкура, как Чернопятов, и не помещик, а мужик и хлебороб.

— Не слушайте его! — крикнул Андрей и распахнул поддевку.

— Громи все! — поднял топор отец Андрея, но их остановили мужики.

— Погодим малость, давайте попробуем сначала миром с ним…

Имение Якова уцелело. Но ночью дом вспыхнул сразу в нескольких местах. А днем в распахнутые ворота вкатился старенький фаэтон Френина.

— Яков! Яков, где вы, черт вас возьми? Конституция! Конституция, говорю! — кричал старик Френин, вбегая с газетой в руках на кухню, где отсыпался после бессонной ночи Яков.

Вскочив с постели, Яков вырвал из рук его газету и с жадностью впился в нее глазами.

— «Незыблемые основы гражданской свободы… свободы совести, слова…» Так, хорошо… «Привлечь теперь же к участию в Думе…» «Чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы…» Тоже хорошо, — читал он, ероша пятерней волосы. — Молодец, Николай Романов! Теперь все ясно. Кончилась наши счеты с самодержавием. Конец революции! Шаль только, вот дом изуродовали.

— Кончилось, все кончилось, Яков! А дом — чепуха, обгорел маленько, так это даже хорошо, мол, и мы пострадали. Политика — это хитрая штука! — многозначительно заметил Френин и крикнул кучеру: — Василий! Хор сейчас же сюда!

— Не надо, сосед. Ко мне едет другой… хор, — остановил его Яков.

— Едет? И много?

— Полсотни.

— Ура нашему депутату! — крикнул Френин.

Казаки прибыли ночью. До утра Яков сидел с командиром, пил вино и рассказывал о событиях, а едва забрезжил рассвет, казаки, разделившись на три группы, поехали на хутора и слободы отбирать у крестьян помещичьих лошадей, овец, рогатый скот. И опять полетел по округе черный, тревожный слух:

— Мужиков порют!

2

Телеграмма от Оксаны, поданная со станции Донецкой, застала Якова за письмом наказному атаману, в котором «его сиятельству» выражалась «глубочайшая признательность за оказанную помощь и восстановление порядка».

Холодный пот выступил на лбу у Якова и по телу пошли мурашки, когда он прочитал телеграмму. Вскочив как ужаленный, бледный, растерявшийся, он стоял за столом минуту, две, три. Взгляд его потух, голова сразу отяжелела, сердце неистово стучало в груди.

Шатаясь, как пьяный, он вышел из-за стола и, взяв фотографию Оксаны в позолоченной рамке, долго всматривался в нее помутневшими глазами.

— Все кончено… Дом подожгли… Оксана ушла… Сгинуло счастье, любовь, пропала жизнь, — промолвил он дрожащими губами и вдруг, в чем был, выбежал из землянки, вскинул ногу на стоявшего у обгорелого сарая коня, ударил его в бока каблуками, и конь вынес его со двора и помчал по заснеженной степи.

Устя выбежала из другой половины землянки, посмотрела на черную удалявшуюся точку в поле, потом вернулась, схватила шубу и шапку Якова и, вскочив на второго коня, погнала его в степь.

По-прежнему дул резкий ветер, со скрипом качались деревья. На макушке тополя опять одиноко сидела и раскачивалась грязно-белая сорока, и ветер распускал ее черный хвост, как веер.

К хутору Яков подъезжал ночью. Кто его вез со станции Донецкой, он не знал. Он ехал по родным местам, где с детства был знаком каждый кустик, каждая былинка, и вместе с тем чувствовал, что едет, как по чужой земле, по незнакомой ухабистой дороге, едет в темень, неизвестно куда и зачем. И ему хотелось повернуть назад и скорей уехать экспрессом подальше от этих мест и никогда больше не возвращаться.

— Расскажи что-нибудь, — обернулся он к подводчику. — Ты кундрючевский?

— Садковский я, — ответил хозяин подводы и спросил: — А об чем рассказать? Про манифестецкий бунт кундрючевский, так про это все знают, потому на нас, мужиков, чертом власти смотрят после него, да и казаки кое-какие.

— Это почему же? — насторожился Яков.

— А бог их знает, — уклонился мужик и неохотно добавил — Красного петуха тут кое-кому пустили, я слыхал. Нефадея Загорулькина и атамана попалили, потому, сказывают, дюже люто они обошлись с мужиками, какие за волю и правду стали говорить.

Яков нахмурился и больше не стал ни расспрашивать, ни слушать хозяина подводы, говорившего о каких-то своих хуторских непорядках и о поджоге чьего-то имения.

Пришел Яков к своему подворью и не узнал его. Тесовые высокие ворота стояли на своем месте, но за ними не было ни дома, ни амбара, ни сараев и лишь чернота зияла на их месте да в воздухе все еще стоял запах гари.

В глубине двора, из окна землянки, сиротливо пробивался красноватый огонек.

— Та-ак… Спалили! — упавшим голосом сказал Яков, стоя в загороженном плетнем проходе, и медленно вошел во двор.

Старая собака тявкнула на него откуда-то из темноты и умолкла. «Серко! Старый стал. А раньше зверь был», — вспомнил Яков и, подойдя к землянке, негромко постучал в дверь.

— Кто там? — отозвался слабый голос Дарьи Ивановны.

— Это я, мамаша, — ответил Яков, а у самого горло свело спазмой.

— Ох, сынок наш родной, Яша, погорели мы теперь на-вовсе! — заголосила Дарья Ивановна, открыв дверь и бросившись Якову на шею.