Искры - Михаил Соколов

Леон встал, сделал несколько шагов по комнате и угрюмо ответил:

— Уже кончено, батя. Плюньте и вы на их Кундрючевку и перебирайтесь сюда.

— Жалко же, сынок, и обидно. Век я там прожил, и вот…

Лука Матвеич подошел к Игнату Сысоичу, тронул его за плечо и мягко сказал:

— Ничего, старина! Из списка кундрючевцев нас вычеркнуть, конечно, можно, но вычеркнуть нас из числа живых людей, из жизни — нельзя. А вот мы, придет время, вычеркнем их отовсюду… Ничего, Сысоич, родной, Федор вылечится, а ты переезжай сюда.

— Знамо дело, надо переезжать. Куда ж ты денешься? Но все ж таки обидно. За что они выгоняют меня из родного угла? За то, что я бедный мужик? Так какая она справедливость есть на свете, как сына — выслали, меня — высылают, Семку — убили и Федька чи выживет? И все это атаман да богатеи делают. Когда же на них, проклятых, погибель придет?

Леон проглотил подкатившийся к горлу ком, ответил:

— Придет, батя. Уже идет.

Глава четырнадцатая

1

Дул резкий северный ветер.

Стыла и цепенела от него земля, никли и скрипели деревья, прыгали и разбегались по степи кусты перекати-поля.

Яшка стоял на веранде, смотрел, как раскачиваются и шумят от ветра деревья, как на высоком тополе одиноко сидит и тоже раскачивается грязно-белая сорока, как издалека все катятся и катятся синие грозные тучи, и грудь его все больше наполнялась тяжестью. А сколько было на душе у него радостного тогда, когда он стоял на строящейся крыше этого дома и смотрел на поля, где ходили быки, поблескивали лемехи плугов и слышался оживленный гомон людских голосов.

Тогда он начинал самостоятельную жизнь, и она цвела перед ним, как лазоревый цветок в поле. Теперь он сорвал этот цветок, вдохнул его аромат полной грудью, и цветок поблек и увял.

С тоской и озлоблением Яков думал: «Зачем я приехал в эти края и ради чего вложил сюда, в эту задичавшую, угрюмую степь, столько труда, денег, жизни своей? Что я увидел и чего добился здесь нового, такого, чего не мог добиться мой отец в Кундрючевке? Ничего. Одни деньги. Те же деньги, которые получает отец на хуторе. Но деньги — это далеко не всё, оказывается! Есть что-то выше золота, то, чего у меня нет», — и хмуро, смотрел на хутор, где была мельница и маслобойный завод, и прислушивался, работают ли? Но ветер относил в сторону выхлопы нефтедвигателя, и Яков медленно пошел в дом. Войдя в кабинет, он сел в кресло, достал из кармана кошелек и, швырнув его на стол, проговорил вслух:

— Деньги перестали брать! Деньги, золото, а? Чего я могу ожидать теперь?

До сих пор он очень хорошо знал, чего ожидать от своих рабочих не только через месяц, но и через год. Сегодня он не знал, что может случиться через час. Революция докатилась до его имения, до его предприятий, и сразу все изменилось. Дела на мельнице и заводе застопорились, люди перестали снимать шапки при встрече с ним, некоторые и здороваться перестали.

Давно уже никуда он не выезжал из имения, часто бывал на заводе, на мельнице, навещал табуны лошадей, отары овец, спрашивал у рабочих, как они живут и в чем нуждаются, и кошелек его, туго набитый теперь серебряными рублями и золотыми пятерками, к вечеру оказывался пустым. Но что такое были рубли и пятерки, когда шла революция? Это старик Френин говорит, что она дальше конституции не пойдет, но Яков был Дальновиднее Френина и не особенно надеялся на правительство, а раздавал деньги мастерам, старшим и даже крестьянам. И вдруг деньги, могущественное средство влияния на людей, источник жизни, как привык понимать Яков, перестали служить ему. Их не брали. Деньги, золото, которое веками соблазняло людей, бросало их на колени, управляло жизнью, теряло силу. «Что это?» — спрашивал Яков себя, и ему даже страшно становилось. Самое верное, на что он надеялся больше всего, оказалось ненадежным. И он написал в канцелярию войскового наказного атамана донесение о тревожном положении на севере области и просил князя Одоевского-Маслова прислать сотню казаков. Своим же людям он купил несколько охотничьих ружей и на днях строго-настрого наказал Андрею охранять хозяйство.

— А кончится вся эта кутерьма, тогда свадьбу сыграем, Аленка от тебя не уйдет, — говорил он Андрею.

Андрей выслушал его, поставил охрану, но предупредил, что никакая охрана не поможет, если поднимется народ.

Яков и сам это понимал и поэтому так тоскливо смотрел на свою землю, на тучи в небе, на одинокую сороку в поле. Чувствовал он: идут, надвигаются на него тучи революции, и вот-вот разразится ураган. Устоит ли он, Яков Загорулькин? Хватит ли у него сил и уменья отвести от себя бурю? И чувствовал: нет! Слишком одинок он здесь, в этих бескрайных степях, и слишком много кругом людей, обиженных его соседями, им самим. «А тут еще Оксана вздумала защищать бунтовщиков… Куда она уехала? Зачем?» — спрашивал Яков, и его все больше охватывало чувство одиночества и обреченности. Но он достаточно умел владеть собой и сказал: «Зашатался я, как-то сразу, как та сорока на тополе. Так можно и упасть… А я должен стоять на ногах. Стоять и прямо смотреть вперед. Пусть знают все — рабочие, мужики, жена моя: не упаду я все равно! Выстою, вытерплю все и пойду своей дорогой».

Андрей вошел в кабинет, молча сел в кресло и, сняв картуз, стал вытирать потное лицо.

Яков бегло взглянул на него и понял: «На дворе — осень, холод, а ему жарко. Значит…»

— Забастовали, — подтвердил его догадку Андрей.

Яков встал, шумно отодвинул от себя кресло. «Так… А наказной молчит», — подумал он и мрачно спросил:

— Чего они требуют?

— Они скоро сами придут, — уклонился Андрей от ответа. — У них, оказывается, все готово.

— Оказывается. А ты… кем в таком случае оказался?

Андрей вздрогнул и побледнел. Яков кинул на него ястребиный взгляд, жестко сказал:

— Шляпа ты! Испугался горстки людей. Да они Цигмеи против нас! Мразь! — И, встав, зашагал по кабинету. Потом достал деньги из несгораемой кассы, бросил их на стол: — Тысяча тут. Можешь все взять себе. Или раздать своим людям. Но завод, мельница должны работать! — резко проговорил он.

Андрей отвел глаза в сторону и негромко сказал:

— Своих людей — пять человек. А разорили и обездолили вы сотни семей. Теперь вам с народом не сговориться…

Яков остановился, бросил презрительный взгляд на унылую фигуру своего управляющего и рассмеялся.

— Никогда не думал, что ты такой трус… Ну, что ж! Раз со мной не хотят сговариваться, пусть попробуют поговорить с казаками. За плетками дело не станет…

Андрей промолчал.

— Иди, Андрей. Если ты на самом деле боишься чего-то, я не неволю тебя. Можешь даже уйти со службы. Повторяю: если тебе боязно.

Андрей опять ничего не ответил и ушел, слегка кивнув головой.

— Так вот ты какой стал! — тихо проговорил Яков, когда закрылась за Андреем дверь.

Вскоре пришла делегация от рабочих. Яков принял ее запросто и подумал при этом: «Значит, вы еще слабосильная команда, раз сами идете к хозяину».

Один из делегатов, старший мирошник, был в праздничной суконной тройке и в белом воротничке. Он был человек исполнительный, услужливый, недавно взял у Андрея двадцать пять рублей для покупки коровы, и Яков надеялся на него.

— Ну-с, я вас слушаю, господа, — ласково сказал он. — Да вы садитесь, будьте как дома.

Делегаты сели у стола. Старший мирошник подал письменные требования рабочих и сел. Яков прочитал их и увидел только два пункта, из-за которых стоило разговаривать: требование о сокращении рабочего дня и о повышении расценок на двадцать процентов. Остальные пункты касались мелких нужд — выдачи рукавиц, йыла, фартуков, сапог, медицинской помощи и вежливого обращения.

— Так, — спокойно произнес Яков. — Сократить рабочий день не могу — это дело правительства. Об остальном подумаю и сообщу завтра.

Старший мирошник улыбнулся, погладил усы и угодливо сказал:

— Хорошо, Яков Нефедович, но мы просим вас подумать и о сокращении рабочего дня.

— А тут и думать нечего, — смелее ответил Яков. — Я не имею права самовольно сократить рабочий день, да и при всем желании не смог бы этого сделать, раз он везде у нас такой. Мое масло и моя мука стали бы в таком случае намного дороже, чем у других, и я вынужден был бы или закрыть завод и мельницу, или резко снизить людям заработки. Вот добьетесь закона — тогда я с полным удовольствием, когда все мы, хозяева, будем в одинаковом положении.

Один из делегатов в рабочей промасленной одежде возразил:

— То дело правительства, а сейчас мы у вас требуем и будем стоять на своем. И к работе на старых условиях не приступим.

Это был Спиридон, первый старший рабочий, начинавший хозяйство Яшки.

— Ты, Спиридон, так говоришь? — с кривой улыбкой спросил Яков. — Неужели тебе расхотелось работать со мной? Жаль, жаль.