видения». Но даже и днем их пугают ужасные предметы и подозрения, страх, печаль, неудовлетворенность, заботы, стыд, и муки раздирают их на части, подобно целому табуну диких лошадей, так что они даже ни на час, ни на минуту не могут найти себе покоя и против своей воли находятся в постоянном напряжении, все время думая об этом; они не в силах отвлечься, это гнетет их души днем и ночью, они испытывают непрерывную муку и сами себе в тягость, как это было с Иовом, не могут ни есть, ни пить, ни спать. «От всякой пищи отвращалась душа их, и они приближались ко вратам смерти» (Пс. 107, 18), «окованные скорбью и железом»[2707], вместе с Иовом они проклинали свою звезду «и день, когда они родились[2708], и жаждали смерти»[2709], ибо как считают Пинеда и большинство истолкователей, меланхолия Иова граничила даже с отчаянием и самим безумием[2710]; они не раз ропщут против мира сего, друзей, свойственников, всего человечества и даже в горчайшую минуту своего горя против самого Господа,
vivere nolunt, mori nesciunt[2711], и жить не хотят, и умереть не могут. И посреди этих жалких, отвратительных, докучливых дней, не находя ни утешения, ни средства в этой несчастной жизни, они ищут в конце концов облегчения от всего в смерти[2712].
Omnia appetunt bonum{1975}, ведь все живые существа стремятся к лучшему и надеются на благой для себя исход,
sub specie, или по крайней мере видимость его,
vel quia mori pulchrum putant (говорит Гиппократ[2713]
) vel quia putant indè se majoribus malis liberari [либо потому, что считают наилучшим исходом смерть, либо потому, что думают таким способом освободиться от еще больших бед], избавиться от всего по своей воле. Хотя очень часто, подобно Эзоповым рыбкам, они, прыгнув со сковородки, попадают прямо в огонь, однако при этом все же надеются найти таким способом облегчение своей участи, а посему, говорит Феликс Платер[2714],«после многих томительных дней они в конце концов спешат поскорее отмучиться и накладывают на себя руки — топятся, вешаются или кончают с собой каким-либо иным устрашающим способом»; каждый день можно наблюдать среди нас подобные плачевные примеры,
alius ante fores se laqueo suspendit (как отмечает Сенека),
alius se praecipitavit à tecto, ne dominum stomachantem audiret, alius ne reduceretur à fuga ferrum redegit in viscera [один вешается у собственных дверей, другой бросается с крыши, чтобы избежать хозяйского гнева, а третий, чтобы не подвергнуться возвращению из изгнания, вонзает кинжал в сердце]; причин тому не счесть —
His amor exitio est, furor his [Тех губит любовь, а этих — гнев] — любовь, горе, гнев, безумие и стыд. Это распространенное несчастье, фатальный финал такой болезни[2715], они приговорены к насильственной смерти жюри врачей, своей предрасположенностью к неистовству, стремительно увлекаемые своей тиранической волей, усугубленной их горестями, а посему таким людям ничего иного уже не остается, тем более если их небесный Врачеватель одним только своим милосердным участьем и благостью не предотвращает этого (ибо никакое человеческое убеждение или искусство не в силах здесь помочь), как стать собственными мясниками и казнить самих себя. Цикута <болиголов> Сократа, кинжал Лукреции, петля Тимона еще и по сю пору должны быть под рукой; нож Катона имеч Нерона оставлены подле них, как и многие другие роковые орудия, которые завещаны потомкам и будут использоваться такими несчастными душами, доколе свет стоит, настолько нестерпима, невыносима, горестна и неистова их боль, столь она невыразима и продолжительна[2716]. Как заметил Кардано, один день таких страданий равен сотне лет: это
carnificina hominum [убийца людей],
angor animi, как удачно выразился Аретей, душевная чума, судорога и конвульсия души, ад в миниатюре, и если существует на земле ад, то его следует искать в сердце меланхолика.
Мученье с адом можно лишь сравнить,
Но где слова сыскать, чтоб муки изъяснить?{1976}
Да уж, то, что насмешник Лукиан сказал, шутя, о подагре, я поистине могу сказать о меланхолии вполне серьезно{1977}.
O triste nomen! O diis odibile!
Melancholia lacrimosa[2717], Cocyti filia,
Tu Tartari specubus opacis aedita
Erinnys, utero quàm Megaera suo tulit,
Et ab uberibus aluit, cuique parvulae
Amarulentum in os lac Alecto dedit,
Omnes abominabilem te daemones
Produxere in lucem, exitio mortalium.
Et paulo post.
Non Jupiter ferit tale telum fulminis,
Non ulla sic procella saevit aequoris,
Non impetuosi tanta vis est turbinis.
An asperos sustineo morsus Cerberi?
Num virus Echidnae membra mea depascitur?
Aut tunica sanie tincta Nessi sanguinis?
Illacrimabile et immedicabile malum hoc.
О, меланхолия! — о, имя ненавистное,
Жестокосердного отродья преисподней,
И Тартар мрачный — обиталище ее.
Взрастили Фурии, Мегеры грудь вскормила
Ее, с младых ногтей ее обильно
Поила горьким молоком Алекто.
То замысел был гнусных демонов:
Создать ее всем смертным на погибель.
И чуть ниже.
Ни молнии Юпитера, удары,
Ни ярость волн морских, ревущих в бурю,
Ни смерч нам душу так не устрашают.
Что ж это? Иль лютым Цербером укушен я?
Или ехидны смертоносный яд меня снедает?[2718]
Иль кровью Несса пропитана моя одежда?
Болезнь неисцелима, лекарства нет.
Ни одна телесная мука не сравнится с этой, Siculi non invenere tyranni majus tormentum{1978} [Худшей пытки не изобретали даже сицилийские тираны], ни дыба, ни горячее железо, ни быки Фаларида,
Nec ira deum tantum, nec tela, nec hostis
Quantum sola noces animis illapsa[2719]{1979};
Ни гнев богов, ни дьявольские козни
Не в силах так нам душу уязвить.
Все наши страхи, горести, подозрения, досады, затруднения, неприятности исчезают и тонут, подобно многочисленным мелким ручейкам, в этом Эврипе{1980}, в этом Ирландском море, в этом океане страданий; этом coagulum omnium aerumnarum [соединении всех горестей], как выразился Аммиан[2720] применительно к своему несчастному Палладию{1981}. Меланхолик, о коем я веду речь, — это средоточие всех выпадающих на
