Нуреев: его жизнь - Диана Солвей

«Какую часть вы выбрали?» – спросил его Рудольф. «Вторую», – ответил Огастин. «А, – тут же отозвался Нуреев, – похоронный марш». Огастин потерял дар речи: «Он подловил меня на слове и обратил все в шутку. Он все еще сохранял чувство юмора».

Слегка оживший на солнце и песчаных пляжах Сан-Бартелеми, Рудольф выглядел довольным. Но у него все чаще стали случаться провалы в памяти, когда он не понимал, где находится. Друзья устали от круглосуточной заботы о нем; но в не меньшей степени их страшило, что Нуреев мог умереть в таком изолированном месте. После отъезда Жаннетт с ним остались только Жюды. Но Рудольф не хотел покидать Сен-Бартелеми. «Почему бы нам не остаться здесь?» – спрашивал он их. А тем нужно было продолжать свою собственную жизнь, и они вскоре вернули Рудольфа в Париж, где его ждали зима и новые обследования.

После публикации фотографий в «Пари матч» Мишеля Канези осадили звонками репортеры. Они хотели знать: действительно ли у Нуреева СПИД? «Я близкий друг Рудольфа, – представлялся каждый. – Как он? На самом деле?» Два британских журналиста даже приобрели билеты на рейс, которым Рудольф улетел на Сен-Бартелеми, и всю дорогу докучали Жюду просьбами их познакомить. Шарль отказывался от комментариев, как и Канези, опасавшийся появления прессы в аэропорту в день возвращения Нуреева в Париж. Мишель намеренно сообщил репортерам, что Рудольф задержался на два дня. А тот выглядел разочарованным, когда в Руасси его встретил один Канези. «Когда я рассказал ему об уловке, на которую пошел с фотографами, он, похоже, слегка рассердился, – вспоминал Канези. – Даже под конец он не боялся прессы».

В последние месяцы его жизни «вселенная» Нуреева сузилась еще больше. Он передвигался только между больницей Богородицы Неустанной Помощи и своей квартирой на набережной Вольтера. Дома у Рудольфа поочередно дежурили Мод, Марика, Дус, Уоллес, Жаннетт и Джейн Херманн; они заботились о нем, стирали, готовили пищу, кормили его и… ждали. Помогал им поселившийся в квартире медбрат – 33-летний Франсуа, или «Фрэнк» Лусасса, хипповатый и немногословный негр, эмигрировавший в Париж из родной Гваделупы несколько лет назад. Высокий и мускулистый, с коротко остриженными по бокам волосами и курчавой шевелюрой на макушке, он всегда модно одевался, предпочитая разноцветные свитера, черные кожаные брюки и черные армейские ботинки. Имя Рудольфа было лишь смутно знакомо ему; Фрэнк знал, что Нуреев – звезда, но не имел понятия ни о балете, ни о «финансово привилегированном» окружении Рудольфа. Нуреев сразу привязался к нему; возможно, его порадовало присутствие в доме мужчины и отказ Фрэнка «нянчиться» с ним, как делали «его женщины». Лусасса действовал на Рудольфа точно так же, как Рудольф на Марго: он не позволял ему «играть в инвалида».

В отсутствие Фрэнка Нуреев тотчас же начинал о нем расспрашивать. «Все эти женщины сильно любили его и готовы были всячески ему угождать, – вспоминал Лусасса. – Но они слишком усердствовали. Я не суетился вокруг него каждые пять минут. Я хотел заставить его понемногу работать, ощущать себя вовлеченным в жизнь». Если все остальные задвигали шторы в спальне Рудольфа, то Фрэнк раздвигал их и впускал внутрь солнечный свет – чтобы он жил в ритме с днем. Если остальные приносили больному завтрак в постель и помогали ему есть, то Фрэнк настаивал, чтобы он садился на стул и ел сам. Несмотря на истощенное состояние Рудольфа, Фрэнк сразу же понял, что он за человек и какой у него характер. «Я хотел дать ему больше самостоятельности, позволить самому завершить свой путь», – говорил потом Лусасса.

А вот Дус стала настолько «одержимой» в своей заботе об умиравшем Рудольфе, что тот порой просто отказывался ее видеть. Однако от встречи с адвокатами, прибывшими в конце октября в Париж, чтобы взять у него показания по поводу иска, поданного против него Робертом Трейси, Нуреев отказаться не мог. Трейси был ВИЧ-инфицирован и, после того как у него в июне проявился опоясывающий лишай, забеспокоился о своем будущем. В свое время Роберт не осознал, что, засвидетельствовав в апреле американское завещание Рудольфа, лишил себя возможности унаследовать от него что-то[324]. Не имея постоянного дохода, Трейси нанял известного адвоката, специалиста по случаям палимонии Марвина Митчелсона. «Защищать меня, потому что меня больше некому было защитить», – как объяснил позже Трейси. На тот момент он все еще проживал в квартире в «Дакоте», которую впоследствии передали Американскому фонду Нуреева. Иск отвратил от Трейси большинство друзей Рудольфа, которых возмутило то, что он потребовал компенсации от друга, находившегося при смерти. Они не сомневались в том, что Трейси собирался заявить, будто СПИДом его заразил Нуреев, и подозревали, что он охотился за его квартирой в «Дакоте», стоившей миллионы[325].

Рудольф два года пытался выселить Роберта из своей квартиры, но, не желая конфликтовать с ним непосредственно, просил его съехать через друзей. И в то же время он продолжал использовать Трейси как свою «нью-йоркскую Дус» (так называл его Жюд): поручал присматривать за своей основной квартирой, приглашать гостей на его званые обеды и ужины и вести его нью-йоркские дела. По словам Мишеля Канези, к иску Трейси Нуреев отнесся спокойно: «Он не рассердился на Роберта. И не протестовал, настолько он уже далек был от всего». То, что его действительно волновало, Рудольф уже сделал: добавил в свое завещание пункт, назначив Канези специальным советником по медицинской деятельности его европейского фонда[326]. «Когда придет время, ты будешь знать, что делать», – сказал своему врачу-другу Нуреев. А Жюда он попросил позаботиться о его балетах. «Мне стало неловко, и я ответил: «Нет, Рудольф, через месяц тебе станет лучше, и ты сам будешь ими заниматься», – рассказывал потом Шарль.

Из-за неуклонного ухудшения здоровья Нуреев все больше времени проводил в больнице. В середине ноября, несмотря на совершенно подорванную иммунную систему и тяжелые обострения молочницы (кандидоза) во рту, Рудольф вернулся на несколько дней домой. И сразу же устроил встречу, чтобы обсудить грядущий сезон Парижской оперы. Однако на этот раз Руди ван Данциг ощутил в нем покорность судьбе. Из-за пораженного грибком рта и горла Рудольф морщился при глотании, и Марике приходилось кормить его с ложки домашним овощным бульоном. «Я не могу есть, – бормотал он печально, но никого не упрекая. – Я больше ничего не могу делать…»

20 ноября Рудольф вернулся в больницу Богородицы Неустанной Помощи и провел там последние шесть недель своей жизни. Он не мог есть, и Канези не оставалось иного выбора, как