Тебе держать ответ - Юлия Остапенко

Адрик Давон всё так же стоял рядом и выжидательно глядел на своего конунга. Он ждал. Фосиган не мог ему ответить. Он не мог покинуть Сотелсхейм — никогда не мог, с того самого дня, как впервые вступил в его стены. Знать бы тогда, что величайшая награда, величайший форпост, оплот его мира превратится в тюрьму. Никто никогда не знал, как шаток он, этот трон Сотелсхейма — никто, кроме тех, кому довелось на него воссесть. Воистину шаток — в той же мере, в какой неприступен. Вся сила, вся власть Сотелсхеймского конунга держалась лишь на неустойчивости его главного соперника. Двести лет назад Данэльд одолел сопротивление свободных кланов лишь потому, что с другой стороны им грозил Локхарт. Часть из них желали рыжего конунга меньше, чем лысого; часть побежала под крыло к тому, кто был ближе или пришёл на их земли первым, предлагая выбор между смертью и верностью. Сам того не зная, Локхарт посадил Данэльда на трон города, который тогда звался Данэльдом — а не Сотелсхеймом, как ныне, и весь состоял из пристроек к замку, где жил теперь великий конунг со своей роднёй. «Через двести лет история повторилась — она всегда повторяется, — подумал лорд Грегор с кривой усмешкой. — Одвелл посадил на трон Фосигана, а помог ему в этом Уильям Эвентри, люто ненавидевший обоих, потому что оба они хотели одного и того же — поработить его, а потому были равны перед ним. Если бы каждый из тех, кто звал себя свободным бондом, понимал это — ни Фосиган, ни Одвелл не дошли бы до Сотелсхейма». На деле два великих клана соперничали не между собою: они воевали с Эвентри, с ним одним, со всем, что он отстаивал и что не хотел им уступать. Это была война не клана против клана за бульшую власть; это был старый мир против нового, не так уж и крепко вставшего на ноги за двести лет, которые отделяли свободный Бертан от Бертана, благоговейно глядящего на Сотелсхейм.

Сотелсхейм… Город Тысячебашенный, выросший на костях и крови. Он был неприступен — так говорили те, кому не удавался приступ. Он был безопасен — так говорили те, кто всю жизнь провели в его стенах, под защитой конунга, стянувшего в город все свои силы, засевшего, словно паук в паутине. Здесь он был хозяином, и здесь он был непобедим. Но стоит ему выйти за стены — и вся его мощь обратится прахом. Восемь десятков кланов, присягнувших ему, привычно заняты междоусобными сварами — редкие из них смогли прислать более чем по пятьдесят копий. Они исправно платили дань, и на эту дань Фосиган строил и достраивал свой Тысячебашенный город, превращал его в твердыню, равной которой нет на свете. Он строил страну в стране. Он никогда не был великим конунгом Бертана. Он был великим конунгом Сотелсхейма. Те немногие, кто понимали это, считали его трусом. Но Грегор Фосиган не видел позора в том, чтобы быть трусом ради величия и сохранения того, во что вложил свою жизнь.

Кроме того, он ведь не собирался останавливаться на достигнутом. Все эти годы он старательно провоцировал свары на севере, натравливал бондов на Одвелла, а Одвелла на бондов, сам же оставался в стороне до той поры, пока не убедился, что они достаточно потрепали друг друга. Это действовало прекрасно — он был более чем доволен исходом войны Одвеллов с Эвентри двенадцать лет назад. Когда всё было кончено, Грегор велел дать Дэйгону Одвеллу коня и вместе с ним выехал на холм, с которого открывался вид на выжженную, залитую кровью долину. Он указал ему на эти пепелища, на замок, на небо и землю до самого горизонта. И сказал:

— Этот мир — мой.

Он был совершенно невозмутим; он не сомневался в том, что делает. Дэйгон коротко улыбнулся ему, и в улыбке сквозила печаль. Он признал своё поражение ещё за двадцать пять лет до того и успел смириться, хотя никогда бы не признался в этом открыто. Его сыновья — один амбициозный наглец, другой драчливый дурак, — не позволили бы ему признаться. Они мнили себя лордами Севера, не понимая, что лорды Севера всегда были и остаются пешками, необходимым злом, которое терпит тот, кто хочет в конечном счёте получить всё. Дэйгон понимал это, и он устал от этой роли. О, Грегор Фосиган как никто видел, до чего он тогда устал. И был, возможно, даже рад тому, что в итоге вновь проиграл. Если бы ему позволили просто сдаться и отдохнуть… Но нет — септы Одвеллов, большинство из которых ещё вчера звали себя свободными бондами, помнили о своей свободе слишком хорошо — и хотели воочию видеть, за что её продали. Они были как улей, растревоженный нападением медведя. Медведь давно ушёл, но улей всё ещё зол и готов накинуться на первого, кто подойдёт слишком близко… А ещё гордыня, непомерная гордыня и нежелание покоряться, нежелание понять, что мир велик и в конечном итоге либо поглотит тебя, либо подомнёт под себя и перемелет твои кости, обратив тебя в прах.

Лорд Грегор смотрел на месиво цветных полотнищ внизу и думал о том, чего так давно не видел, — о море. Море! Он думал об этом ещё во времена первого нашествия андразийцев, произошедшего на его памяти. Фосиган давно построил бы флот, но берега Бертана слишком скалисты, в них мало бухт, подходящих для портов. Лес для строительства растёт на земле фосиганских септ, подходящие для портов берега держит Одвелл, у свободных бондов — деньги, сохраняемые от конунговых податей, и каменоломни для дорог. Это большое дело, и делать его можно лишь вместе. Когда-то нашествия варваров и чёрная оспа объединяли Бертан. Слишком давно не было ни варваров, ни оспы… Фосиган всегда знал, что стоит ему ввязаться в драку всерьёз — он увязнет в ней так же, как Одвелл. Пока же Северный лорд успешно перетягивал на себя внимание и зло свободных бондов — они не смели кусать за пятки великана из Сотелсхейма, потому с лаем носились за хищником помельче, старым, больным хищником, один за другим терявшим своих детёнышей. И с торжеством, и с болью смотрел на это Грегор Фосиган. Он мог бы быть на месте Дэйгона, если бы что-то сложилось тогда иначе… если бы Дэйгона не подкосило предательство старшего сына, если бы он не сдал тогда…

Сыновья. Всё так или иначе сводится к сыновьям. Дэйгону не везло и здесь: старший, Тобиас, предал отца со всей безрассудностью юности, навязав своему клану смертельную вражду с Эвентри. Двое младших тоже не понимали его, а лучший из них полёг от руки Анастаса Эвентри. Оставшийся же чересчур вспыльчив и глуп, и теперь, после смерти отца, от него не будет никакого проку — Одвеллы увянут и растворятся в суровой мгле истории так же, как многие великие кланы до них. «А я? — спросил себя Грегор Фосиган. — Кого я оставлю после себя?» Квентин ещё слишком юн. Он мог бы вырасти мудрым, рассудительным, разумным правителем, но ему не хватает характера. Лорд Грегор особенно ясно увидел это после прошлогодней истории с борделем, в которую он так глупо впутался, и из которой не выбрался бы сам, если бы не Эд…