Шалтай–Болтай в Окленде. Пять романов - Филип Дик

— Слушай, а почему бы тебе не остаться здесь?

Он почувствовал себя так, словно у него раскололся череп.

— Ну конечно же, — сказала она, настойчиво постукивая его по руке, — ты можешь и спать здесь, и питаться; две спальни свободны, да и в шкафах полно места. Почему бы нет?

Пытаясь совладать с собой, он сказал:

— Если никто не будет против.

— Ты имеешь в виду соседей? Не думаю, что они вообще обратят внимание. Какое им дело? Так или иначе, а у нас куча дел. Я хочу, чтобы ты начал работать прямо сейчас; мы сможем съездить в офис позже вечером, когда Тэффи ляжет спать. И я закажу для тебя ключ. А потом будут выходные. — Она вынула изо рта сигарету и вскочила на ноги. — Давай перенесем твои вещи из машины. У тебя с собой все, что тебе надо?

— Да, — сказал он. В мотеле у него ничего не осталось. — Но ты уверена, что хочешь этого? — Ему это представлялось огромным шагом.

— Конечно, уверена, — сказала она, открывая входную дверь. — Это совершенно естественно; удивляюсь, как мы не подумали об этом раньше. — Приостановившись, она бросила через плечо: — Если только ты не слишком чопорен.

— Чопорен? — эхом отозвался он. — Это как?

— Думаю, нет. Смущен, может, я это имею в виду. Все равно мы собираемся проводить вместе все время. В маленьком бизнесе, в котором участвуют всего двое, — ты ведь привык к большому штату сотрудников, нет? У маленького бизнеса гораздо более интимный характер, это почти как семья.

Когда–то он работал в аптеке, где, кроме него, отвечавшего за поставки товаров, был всего лишь один приказчик. Так он знал, что к чему.

— Со мной легко поладить, — сказал он.

— Надеюсь, что так, — сказала она, — потому что со мной нелегко. Порой на меня находит. Когда ты позавчера приехал, у меня как раз был приступ депрессии. Но ты ее из меня вышиб.

Без видимых причин возбудившись, она ухватила его за рукав и потянула за собой, по дорожке к автомобилю.

— Ты для меня — отличная терапия, — добавила он через плечо.

Примерно через час он разместился в спальне с высоким потолком, его чемоданы и коробки были аккуратно уложены на полу в одном из углов, а одежда висела в шкафу. Бритвенные принадлежности помещались в шкафчике в ванной комнате вместе с флаконом спрея–дезодоранта, расческой, зубной щеткой и множеством флакончиков, тюбиков и жестянок.

К этому времени дочка Сьюзан уснула. Телевизор был выключен. Атмосфера в доме, в котором не спали только он и Сьюзан, приобрела новую для него степень непринужденности; он никогда не сталкивался с таким отсутствием всяческого давления на себя.

Они отдыхали, сидя в гостиной. Вскоре Сьюзан стала вспоминать о тех днях, когда была учительницей. Казалось, они всегда присутствовали на заднем плане ее сознания.

— Я все еще учительствовала, когда познакомилась с Питом, — сказала она. — С отцом Тэффи. Он хотел, чтобы я уволилась, и я так и сделала, когда появилась Тэффи. И мы переехали из Монтарио в Бойсе.

Из ящика бюро она достала большой альбом. Усевшись рядом с ним, стала переворачивать страницы, показывая фотографии из своего недавнего прошлого.

— Вот мой шестой класс в школе Хобарта в 1949 году, — сказала она, дотрагиваясь до снимка.

В конце концов ему пришлось увидеть и общую фотографию пятого класса 1945 года, своего собственного класса. Его толстая круглая мордашка, само собой, выглядывала из второго ряда. Вот он, один из множества надутых, угрюмых с виду мальчишек, затерянный среди себе подобных и, конечно, настолько непохожий на себя сегодняшнего, что никто не усмотрел бы между ними никакой связи. Собственно говоря, если бы он не видел этой фотографии раньше, то не узнал бы себя и даже не заподозрил бы, что сам присутствует где–то среди всех этих лиц. Вместе с Сьюзан они разглядывали этот классный снимок. Вот она сама, вполне опознаваемая, стоит сбоку, прямая и официальная, с улыбкой на лице, с полузакрытыми из–за яркого солнца глазами. В своем костюме с большими пуговицами… Поразительно, думал он, видеть эту фотографию снова. У него был свой экземпляр, но его мать давным–давно забрала фотографию себе; с тех пор он этого снимка не видел.

И на этой фотографии мисс Рубен, какой она была в сорок пятом году, совсем не походила на тот образ, что ему помнился. Он видел только очень красивую, подтянутую молодую женщину, со вкусом одетую, несколько сухощавую, с тревожными складками у глаз и у рта. Измучена опасениями, подумал он. Напряжена из–за невыносимого и неусыпного осознания своей ответственности за класс, которым руководила. Может быть, слишком напряжена. Слишком обеспокоена. Он вспомнил, как однажды на перемене один пацан сильно порезался о разбитую бутылку из–под шипучки; мисс Рубен бросилась в медпункт, и, хотя она сразу же привела медсестру и сумела заставить остальных детей вернуться к занятиям, самой ей пришлось какое–то время бороться с полуобморочным состоянием, и тогда даже они, пятиклашки, осознавали, что она близка к истерике. Она стояла, повернувшись ко всем спиной и стискивая платок, которым утирала то глаза, то нос. Конечно, в то время это заставляло их всех хихикать. Они едва способны были сдержать веселье.

Разглядывая снимок, он заметил под ним напечатанные микроскопическим шрифтом имена учеников. Разумеется, там значилось и его имя: Брюс Стивенс. Однако Сьюзан этого не замечала. Она принялась вспоминать другие события и больше не обращала внимания на фотографию.

— Я никогда бы не оставила учительство, — сказала она. — Просто я для этого не очень–то пригодна. Когда приходила домой, то вся тряслась. Весь этот шум, суматоха. Дети, бегающие во всех направлениях. Голова у меня всегда так и раскалывалась. Пит считал, что я не приспособлена иметь дело с детьми. Слишком, утверждал, невротична. Может, он и прав. Это одна из причин нашего разрыва. Мы не могли договориться, как именно воспитывать Тэффи.

— Чем он сейчас занимается? — спросил он, переворачивая страницу, чтобы скрыть из виду свое имя.

— Он в Чикаго, — сказала Сьюзан. — А чем занимается, не имею никакого понятия. Когда мы познакомились, он учился на инженера. Мне было двадцать шесть, а ему — двадцать пять.

— Сколько же тебе было, когда ты начала преподавать? — спросил он.

— Давай прикинем, — сказала она. — Я начала в Тампе, штат Флорида. В 1943 году. Помню это потому, что как раз в тот месяц, когда я впервые получила свой класс, шла Сталинградская битва. Мне было девятнадцать.

— А когда начала преподавать в школе Хобарта?

— В сорок пятом, значит, в двадцать один год.

Итак, она ровно на десять лет старше, чем он. Сейчас ей тридцать четыре. Примерно так он и думал.

— С тех пор я не видела никого из этого маленького народца, — сказала Сьюзан. — Они просто исчезли. Тринадцать лет назад… теперь они должны быть почти взрослыми; им тогда было лет по одиннадцать, значит, сейчас им стало по двадцать четыре. Уже поженились, кое у кого и дети есть. — На ее лице появилось задумчивое выражение. — Дети некоторых из них могли уже начать ходить в школу. Хотя это, наверное, преувеличение. Но заставляет остановиться и подумать.

— Тринадцать лет между одиннадцатью и двадцатью четырьмя — это очень длинный срок, — заметил он.

— И очень важный. Но вот я, когда оглядываюсь назад, особых изменений в себе вроде бы и не замечаю. Что двадцать один, что тридцать четыре. Хотя мне не следует так говорить. У меня ведь есть Тэффи, и я дважды была замужем и дважды разводилась! То есть я не хочу сказать, что перемен не было. Но чувствую я себя все так же. Не ощущаю, чтобы я за это время как–нибудь изменилась внутри. Вот выгляжу, наверное, по–другому.

Она вернулась на прежнюю страницу, чтобы снова посмотреть на свой снимок, сделанный в 1945 году.

— Не думаю, что сейчас ты выглядишь иначе, — сказал он. И так оно, конечно, и было.

— Спасибо, — сказала она. — Очень милый комплимент.

— Я серьезно, — сказал он.

Сьюзан закрыла альбом.

— Чувствую себя опустошенной. Я не имею в виду, что прямо сейчас — нет, в общем и целом, за последние годы. Когда два брака идут прахом… всегда спрашиваешь, не твоя ли в этом вина. Знаю, что моя. Пит говорил, что я только и знаю, что переживать да беспокоиться, а Уолт такого не говорил, но вполне мог сказать то же самое; он говорил, что я все воспринимаю как кризис. Говорил, что у меня кризисный менталитет. Я каждую минуту опасаюсь какого–нибудь бедствия. Как Хенни Пенни. Падает небо… ты помнишь?

— Да, — сказал он.

— И оба они говорили, что тем же самым я наделяю и Тэффи… — Повернувшись к нему, она сказала с настойчивостью в голосе: — Вот почему мне нужен рядом такой человек, который был бы весел, добродушен и легко мог бы со всем справляться. Такой, как ты.

— Я не думаю, что ты так уж влияла на Тэффи, — сказал он, думая про себя, что она, если на то пошло, терроризировала его целый год и оставила в его сознании неизгладимый отпечаток, но он все же всплыл на поверхность, преодолел подавленность и достиг взрослости с оптимистичным настроем. Разве это не доказывает, что она не причинила ему никакого реального вреда? Конечно, подумал он, мне, может, просто повезло. А может, подумал он вслед за этим, какая–то душевная рана во мне и присутствует, где–то глубоко под поверхностью. Я просто этого не знаю. Никогда этого не ощущал.