Ступай и не греши - Валентин Пикуль

Думаю, что он сознательно вынуждал ее и на измену, которая стала бы для него спасительным поводом для окончательного разрыва. Однажды, когда Довнара поблизости не было, Ольгу Палем неожиданно навестил князь Туманов.

— Я вам не надоел? Извините, что снова вмешиваюсь. У нас на Кавказе подобные отношения попросту невозможны.

— Здесь не Кавказ, — отмахнулась Ольга Палем.

— И все-таки прошу, выслушайте меня… Неужели вы сами не видите, что так жить нельзя? Вы еще молоды, вы хороши. Стоит ли продлевать роман, опасный для вас обоих? Вы бы послушали, что говорят о вас квартиранты Сыросека.

— Черт с ними, пускай говорят, что им хочется. И не надо, князь, за меня вступаться, — раздраженно ответила Ольга Палем. — Наверное, я такая и есть, как обо мне судят.

— Но так же нельзя! — пылко воскликнул Туманов.

— Можно и так, — отвечала ему Палем.

В этот момент ей почему-то (почему?) показалось, что сейчас последует объяснение в любви. Но Туманов почтительно поцеловал ей руку и вышел, ничего не добавив к тому, что было им сказано. Довнар вернулся пьяный, что бывало с ним очень редко, она закрыла дверь между их комнатами на два оборота ключа, но он выбил ее ударами ноги.

— Еще жива? — говорил он, заваливая ее на постель. — Ты еще на что-то надеешься? Ну так не ломайся…

Почти изнасилованная им, жестоко и отвратительно, Ольга Палем восприняла эту грубость как должное. «Так мне и надо, так мне и надо», — думала она.

— Заплати! — вдруг потребовала она у Довнара.

— Сколько? — усмехнулся он криво.

— Три рубля, не меньше.

Он отсчитал три копейки и швырнул их в лицо ей:

— Больше не стоишь… получи!

Потом, пьяно вихляясь, он стал куражиться над нею, сознательно потешался над Ольгой Палем как над женщиной:

— Ты все равно что дырка от бублика! Разве ты способна на большее? Вот я познакомился тут с одной дамой — не чета тебе. Знаешь, что вытворяла? Знаешь, как она умела?

Ольга Палем в ужасе захлопнула лицо руками:

— Умоляю… не надо… молчи.

— Нет, ты слушай, — настаивал Довнар.

— Пощади меня… имей хоть каплю жалости! Зачем же тебе добивать меня, уже и без того растоптанную?

Довнар явно любовался ее поражением. Ее муками!

— Я тебе еще не то могу рассказать… хочешь?

И разом осекся, увидев дуло револьвера.

— С меня хватит. Выстрелю, — предупредила его Палем.

— В себя, в себя! — закричал Довнар, почти беснуясь, и, выкручивая женщине руку, он силком направлял дуло «бульдога» в ее же грудь. — Вот так, вот так… теперь стреляй!

— Нет, — сказала Ольга Палем. — Еще рано…

Как-то она снова торчала на лестнице в соблазнительной позе, когда к ней неожиданно подошел старик Сыросек.

— Слушай, девка, — грубо, но зато честно сказал он, — видеть мне тебя тошно. Хочешь, познакомлю с женихом?

— Смешно, — вильнула задом Палем.

— Порядочный человек. Лет сорок. Может, и больше. Зато коллежский. Опять-таки свой домишко на Песках. Не пьет, не курит, только на гуслях играет, а сам плачет… Ей-ей, — перекрестился Сыросек, — какого рожна тебе еще надобно?

Ольга Палем поняла, что старик говорит искренно, желая добра и жалея ее, а потому она благодарила его:

— Спасибо, Петр Николаич, но я уже помешанная, вы лучше оставьте меня в покое… не мешайте мне погибать.

— Ума-то в тебе совсем нету, — обиделся Сыросек и на прощание больно врезал ей «леща» пониже спины столь душевно, как родной отец лупит дочь, живущую не по правилам…

Стоять на лестнице, глядя, как одни восходят по ней, кто легко, а кто с одышкою, а другие спускаются, со всеми здороваясь, ей почему-то нравилось. Вот и простаивала часами, не желая томиться в одиночестве комнаты, словно причастная к чужой суете, внимала чужому смеху и чужим песням. Где-то шумно пировали отставные ветераны-кавказцы, они, видать, здорово подпили, залихватски распевая о делах своих дедов:

Грянули, ударили,понеслись на браньи в секунду с четвертьювзяли Эривань…

Под самое Рождество случилось то, чего так боялась Ольга Палем: Довнар укладывал белье в чемодан, говоря, что его терпению пришел конец, он должен как следует отдохнуть от истерик и скандалов, а уж заодно пора навестить мамочку.

Ее всю трясло, она просила Довнара не покидать ее:

— Я ведь знаю, ты не вернешься ко мне, а в Одессе тебя сделают врагом моим… Не уезжай, умоляю! Саша, Саша…

Довнар вдруг увидел ее фотографию, снятую еще в Одессе, когда она была на содержании у Кандинского, и, выломав ее жесткий картон из рамочки, он сунул фотографию в карман.

— Вот видишь, как я тебя люблю! — сказал с усмешкой, не предвещавшей ничего доброго. — Приеду в Одессу, повешу над своей кроватью и стану тобой любоваться…

Довнар уехал, а с нею случился нервный припадок.

Совсем чужие люди приняли в ней участие, кто побежал в аптеку, кто за доктором, князь Туманов вызвался дежурить возле ее постели. Врач Ипполит Твирбут, осмотрев больную, сказал, что требуется покой и чтобы никаких волнений.

— Вы, наверное, муж ее? — спросил он князя.

— Нет. Сосед.

— В любом случае нельзя отходить от нее, почаще кладите ей на голову холодные компрессы. Не стану возражать, если вы усыпите ее хлоралом…

Было время далеко за полночь, в номерах Сыросека все давно спали, когда с лестницы раздался тихий осторожный звонок. Туманов вышел отворить двери и увидел… Довнара.

— Не пущу, — сказал ему князь. — Недавно был доктор и велел никого посторонних к ней не пускать.

— Но я-то ведь далеко не посторонний.

— Не пущу! Она едва успокоилась. Что передать?

Очевидно, Довнар понял, что горячая грузинская кровь сейчас взыграет. А потому он решил не настаивать далее и молча протянул увесистый кулек.

— Что это?

— Апельсины. Для нее.

— Сейчас-то зачем? — удивился Туманов.

— Рождество. Так принято. Чтобы делать подарки…

«Свинья», — не сказал, а только подумал князь. Всю ночь он не отходил от постели Ольги Палем, она временами еще металась, просила настежь отворить окна, Туманов ласково ее утешал, отсчитывал для нее дозу снотворного хлорала, но про кулек с апельсинами от Довнара сознательно умолчал, чтобы лишний раз не терзать ей нервы, и без того уже вконец истрепанные.

Под утро Ольга Палем крепко уснула, князь Туманов раскрыл учебник, но премудрость науки никак не лезла ему в голову. Слабый ночник едва высвечивал в темноте лицо спящей женщины, и она была теперь так хороша, так прекрасна в своем забытьи, что князь не выдержал. Он нагнулся и тихо поцеловал ее, ощутив холодок ее чистых и ровных зубов.

Ольга Палем улыбнулась ему, даже не просыпаясь…

Утром он вручил ей кулек с апельсинами:

— Ночью приходил Довнар, просил передать. Заодно он просил и поздравить вас с наступающим Рождеством.

Что тут стало! Палем прижала кулек к груди:

— Зачем и вы обманываете меня? Я же знаю, что Довнар не способен на это… Вы! Именно вы дарите мне апельсины.

— Ольга Васильевна, зачем бы мне вас обманывать?

Она очень долго смотрела на его красивое лицо:

— Милый мой человек, — было сказано ею с кротостью, — скажите уж всю правду до конца… Давно ли вы любите меня? Ну, не стыдитесь. Да? Любите?

— Нет, — жестко отвечал он.

«Вот и напрасно… жаль», — подумала женщина.

И она забросила апельсины подальше от себя.

…Здесь я поймал себя на опасной мысли, что, наверное, мужчина все-таки не способен к точному описанию душевных и сердечных психологизмов женщины. Думается, о женщинах откровенно и достоверно способна писать только сама женщина.

А для нас, для мужчин, многое остается сокрыто.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Зато вот о мужчинах мне писать легче — особенно о подлецах, ибо я немало повидал их в своей чересчур сумбурной и не всегда праведной жизни…

Приехав в Одессу, Довнар повидался с Матеранским.

— Стефа, сознайся, ты по-прежнему балуешься у Эдельгейм?

— Изредка. Знаешь, как я теперь живу… скромно. А девки у Фаньки балованные, любят всякие гостинцы.

Скупой Довнар щедро отсчитал другу десять рублей:

— Вот тебе на одну шикарную ноченьку.

— Что-то я не пойму тебя, Сашка.

Поверх денежной подачки Довнар возложил фотографию Ольги Палем, внизу которой была золоченая надпись: «Одесса. Широкая, дом 17. Фотоателье г-на А. И. Горелика». Довнар просил приятеля оказать ему «крохотную» услугу:

— Там есть такая здоровая бабина — Зойка Ермолина, которая ведет картотеку всех девиц, заодно собирает их фотографии, чтобы никакая не могла вырваться из борделя замуж. Ты возьми ее фотографию, и пусть она украсит музей заведения госпожи Фаины Эдельгейм.

Стефан Матеранский простецки почесал себя за ухом: