Эдвард Мунк - Стенерсен Рольф

Как-то в 1920-х годах Мунк спросил меня, не знаю ли я, над чем работает Вигеланн. Тогда я жил в доме рядом с «дворцом» Вигеланна. Я перелезал через забор, чтобы посмотреть на его скульптуры. Я рассказал об этом Мунку, и он попросил меня сфотографировать их. Я обратился за помощью к одному из каменотесов Вигеланна, — у него их было тринадцать! — чтобы снять последние работы Вигеланна. Не успел я снять, как Вигеланн увидел меня сидящим на заборе. Я никогда раньше не видел Вигеланна и испугался. Он выглядел коренастым силачом, которого господь-бог придавил к земле. Голова сидела во впадине между плечами, отчего он казался квадратным. В его лице было что-то напоминающее Муссолини. Я быстро спустился с забора. Я слышал, что Вигеланн бывает так зол, что бегает за людьми с железным прутом. Случалось, что его каменотесы перелезали через забор и бежали что было мочи. То же сделал и я. На другой день я написал ему письмо и обещал никогда более не перелезать через забор. В ответ на письмо мне позвонил Харальд Орс и сказал, что Вигеланн просил поблагодарить меня за письмо. Он разрешил мне прийти в следующее воскресенье посмотреть его скульптуры. Я могу взять с собой друга. Вигеланн сам мне все покажет. Я рассказал о случившемся Мунку и спросил, не хочет ли он пойти со мной. Мунк сказал, что не видел Вигеланна с той поры, как они расстались в Берлине. Ему хотелось пойти, но он не обещал, что придет. Я написал Вигеланну, что, возможно, придет Эдвард Мунк, если Вигеланн ничего не имеет против. В воскресенье я отправился за Мунком. Но экономка сообщила, что он уехал. Когда я пришел к Вигеланну, водил меня Орс. Вигеланн тоже не пришел.

Много лет спустя я присоединился к группе датских художников, которым было разрешено пройти к Вигеланну. Меня остановил сторож, спросил, кто я. Он позвонил Вигеланну узнать, можно ли меня пропустить. Вигеланн сказал — нет. Двух других норвежцев, присоединившихся к датчанам, пропустили.

Однажды, получив извещение об уплате налога, Мунк сказал:

— Когда я думаю о том, как плохо относились ко мне в Норвегии, мне хочется разорвать письмо, которое я написал, и написать новое. Знаете, что я бы в нем написал? Могу вам сказать. Я бы написал: «Сим дарю норвежскому народу: скульптора Густава Вигеланна, колонну, солнечные часы и фонтан».

Из молодых норвежских художников Мунку одно время нравился Оге Стурстейн [31]. Я показал ему купленную мною картину Стурстейна, и он попросил меня приехать в Экелю на следующий день. Он вынул все свои картины, которые особенно любил, поставил их в ряд от ворот до самого дома.

— Стурстейн видел, конечно, много картин Пикассо, но краски у него красивые и кубы есть — это даже хорошо. Слишком много мха и ветвей. Но ведь кубы скоро надоедят. И все-таки неплохо, что в нас появилось немного кубов и треугольников. Это подтягивает. Это показывает нам кратчайшую линию между искусством и цифрами. Цифры скрыты во всяком искусстве. Кубы — прекрасный противовес мечтательности и сентиментальности.

Эдвард Мунк не был в дружбе со своими знаменитыми современниками. Он был скуп на похвалы. Он знал, что тому, кто хвалит, легче самому получить похвалу. И все-таки не хотел льстить. После 1915 года почти все художники считали и почитали его как крупнейшего художника. И все же он был исполнен недоверия к тем, кто больше всех его хвалил. Лишь два раза он снизошел до того, чтобы громко похвалить норвежских художников. Он похвалил Карстена, когда Хенрик Сёренсен хотел убрать его картины из Национальной галереи.

— Стена Карстена — это самое лучшее в галерее. Я знаю, если они вынесут картины Карстена, наступит очередь и для моих. Можете сказать это всем, кто имеет к этому отношение. Вы ведь знаете сотрудников «Тиденс Тейн» и «Дагбладет». По-моему, вам следует купить несколько картин Карстена. Сейчас мало кто на это решится.

Ярая защита Карстена Мунком стала известна, и вскоре была прекращена газетная травля искусства Карстена. Директор галереи в Осло Енс Тиис вообще-то очень ценил картины Карстена, Он сам и собрал великолепную стену картин Карстена.

Во второй раз Мунк вступился за молодого и совершенно неизвестного Эрика Юханнессена [32], заболевшего нервным потрясением.

— Он — по-настоящему хороший художник. Он умеет применять черную краску. Я этого не умею. Вы говорите, он болен? Еще бы. Ему, наверное, плохо. За всеми его картинами кроется жестокая душевная борьба. Пожалуйста, пошлите ему тысячу крон от меня и скажите, что его картины глубоко меня взволновали.

Юханнессен не принял денег. Он стал членом религиозной секты — друзей троицы. Скоро придет Христос и возьмет его с собой. В писании сказано: тысячи из ныне живущих не умрут, но будут живыми взяты на небо. И он ежедневно ждал, что его возьмут живым на небо. Как это ни печально, но в Библии сказано: не создавай изображений. Поэтому он не хотел более писать или принимать деньги, заработанные грехом. Христос видел его теперь и помогал ему.

Правда, так, что он еле-еле перебивался с хлеба на воду.

Но Юханнессен немного помогал и сам себе — украшал витрины. Свою последнюю большую работу — изображение Иисуса — он сжег.

Мунку никогда в голову не приходило хвалить кого-либо, чтобы понравиться самому. Он и не особенно интересовался тем, как живется другим художникам. Если он громко хвалил Карстена и Эрика Харри Юханнессена, то потому, что ощущал свое родство с ними. Он чувствовал, что они в чем-то очень на него похожи. Единственное общее у Карстена с Юханнессеном то, что оба напоминают Мунка. И все же Карстен самый синий из «синих», а Юханнессен — самый красный из «красных». Это больше всего говорит о самом Мунке.

ЭКЕЛЮ

Главное здание в Экелю — уродливое деревянное строение 1890 годов, выкрашенное в желтый цвет, двухэтажное с мезонином. Мунк жил в первом этаже, а второй этаж, погреб и чердак превратил в склад. Там лежали огромными кучами тысячи картин и оттисков. И туда никому не разрешалось входить.

— Нет, нет. Не поднимайтесь по лестнице. Я сам найду оттиск, о котором говорил. Нет, я не хочу, чтобы туда кто-то входил. Там спят дети.

Через полчаса он спускался оттуда с оттиском.

— Посмотрите. Мне в нем что-то удалось. Я использовал кубы до Пикассо. Не помню, когда я это делал. Нет, помню. Нужно было бы к ним вернуться. Нет, если я сейчас буду писать кубы, скажут, что я заимствовал их у Пикассо.

Первый этаж состоял из коридора, кухни, ванной и четырех комнат. Когда у Мунка бывала экономка, то, во всяком случае, в кухне царили чистота и порядок.

Движимое имущество в Экелю легко пересчитать: рояль, кровать, скамья с мягкой обивкой, стенные часы, два шкафа, несколько портретов родственников, унаследованных Мунком, девять стульев и три стола. Среди стульев — один черный, плетеный, написанный в картине «Больная девочка». Кухонная утварь была немногочисленной, но добротной. Всего пять чашек, восемь стаканов и по полдюжине ложек, ножей и вилок. Голые лампочки без абажуров. Окна без занавесей. Полы не покрыты коврами. Он купил как-то два ковра, но скоро снял их. «Они ни к чему» — так думал он. Он жил в Экелю почти тридцать лет. В усадьбе было почти одинаково пусто, когда он умер, и когда он туда переехал.

Рояль он выменял на картину. Говорил, что иногда играет на нем, но я не знаю никого, кто бы слышал, чтобы он играл. И никогда не просил никого играть. Но большой громкоговоритель был включен днем и ночью. Свет горел все время. Он боялся темноты.

Как-то вечером он попросил меня прийти и я, не спросив у него разрешения, взял с собой приятеля. Мунк впустил только меня. Через некоторое время я спросил:

— Нельзя ли впустить моего друга? На улице так темно.

— Темно. Конечно. Извините. Я не подумал о том, что темно.

Моего друга впустили, но Мунк с ним не разговаривал. Когда он ушел, Мунк сказал: