Родная сторона - Василий Земляк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А? Про дело? Это и есть про дело. Вы только дослушайте: приехал борец в наше село. Это когда-то было, теперь борцы по земле не бродят, теперь и они делом занимаются. Вот, значит, этот борец со всеми борется и всех кладет. Стал он бороться с бабой. А баба подняла того борца и треснула оземь. С тех пор дед не бил бабу. Дознался, значит, что сильная она, и боялся ее трогать. Так и есть. Силу, Филимон, надо видеть, она в людях глубоко спрятана! — Шепетун показал на Товкача. — А наш Филимон не все видит. — Он схватился рукой за выцветшую голову: — Еще что-то хотел сказать, да из головы выпало… Ага, вспомнил! Это хорошо, что мы объединяемся. Чем больше громада, тем и человек в ней больше становится. Товкач хотел задобрить меня, паек подсунул, думал улестить старого Шепетуна. Да поздно надумал… Спасибо тебе, Филимон, только я человек сознательный. Меня, брат, пайком не задобришь: принимай, Филимон, критику!
Товкач видел, что все оборачивается против него, но все же не терял надежды. Когда сидишь за красным столом президиума и тебя критикуют — большей муки на свете нет. Бурчак сидит рядом и знай себе усмехается. Погоди, голубчик, и до тебя дойдет. Ну-ка, пусть выйдут твои колхозники. А рыжий Роман Колесница как понурился! Товкач посмотрел в зал. В переднем ряду Антон План шепчется с Евсеем. Опять против Товкача? Нет, Евсей глянул на Товкача доброжелательно и, положив шапку на стул, с которого только что поднялся, пошел к трибуне. Товкач смотрел со сцены на оставленную Евсеем шапку и думал почему-то, что под этой славной шапкой ходит неглупая голова. «Ну, ну, голубчик, заступись за Товкача! Я тебе ничего плохого не сделал. Все на легких хлебах держишься».
— Осрамился наш Филимон… — начал Евсей не спеша.
Уже вечереет, а собранию и конца не видно. И никто никуда не торопится. Потому что собрание это необычное. Оно решает дальнейшую судьбу трех полесских сел. Кому доверят эти села вести их в новые, неведомые дали?
Филимон Иванович Товкач все еще не теряет надежды. Роман Колесница втихомолку подумывает о том, что и он был бы неплохой председатель на три села, а Бурчак пытливо посматривает то на Зою, примостившуюся на приставном стуле в кругу талаевской молодежи, то на Олену Мурову, которая замечталась в первом ряду. На трибуне стоит Гордей Гордеевич, ищет забытые вдруг слова и не может их найти… А зал поднимает его на смех:
— В кармане, в кармане лежат, Гордей Гордеевич!
— За голенищем посмотри, куда метр кладешь!
— За ухом, за ухом, там где карандаш!
— Фу ты! — выругался Антон План. — Такой начитанный человек слова потерял!..
Но слова, наконец, нашлись.
— Я много толковать не буду. Хорошо сказал Евсей Мизинец, что нам нужен председатель с революционным размахом. Мы в таком краю живем, где много богатств скрыто, и надо уметь откопать их. Нам бы такого председателя, чтоб умел смотреть и вглубь и вширь, землю любил и людей любил, которые работают на земле…
— Правильно, такого нам председателя! — бросил с места Евсей. — Филимон испоганился, Роману Колеснице хватит разводить по району сурепку и куколь. Бурчак бы нам подошел. Да на три села, верно, молод. — Евсей оглянулся: — Давайте все вместе, обществом рассудим! Общество — большой человек. Если не Бурчака, так я, к примеру, не против Купрея.
— Купрей пусть на сельсовете остается! — загудели молодицы в ближних рядах. — Человек проверенный! Не троньте его, он на своем месте стоит!
— Так кого же?
— Бурчака, — провел по воздуху рукой Гордей Гордеевич, словно стружку снял. — С образованием человек, в земле разбирается… И размах у него есть. Я на нем останавливаюсь…
Устя Мизинец отчаянно крикнула:
— А нам нашего Товкача!
Устю поддержало несколько неуверенных голосов, затем наступило роковое молчание. Товкач понял, что его дело проиграно. Был Товкач, и вдруг не стало Товкача…
Домой вернулся в полночь.
— Ну? — встретила его Настя, открыв дверь. Он молчал, и она спросила ослабевшим грудным голосом: — Кто председатель?
Товкач трагическим жестом сорвал с головы шляпу:
— Конец…
Настя подошла к кровати, на которой, свернувшись калачиком, спала Василинка, выхваченная лунным светом из темноты.
— Василинка, слышишь, Василинка?
— Что? — проснулась Василинка.
— Уже наш батько не голова… — Настя повернулась к Филимону, стоявшему посреди комнаты и только сейчас осознавшему до конца всю трагичность своего положения. Она ничем не могла ему помочь. Подошла к кровати, плюхнулась в подушки и заплакала.
Василинка тихо и горько вторила матери. Она тоже не могла привыкнуть к мысли, что отец уже больше не председатель. А Филимон Иванович все стоял посреди комнаты и успокаивал обеих. Затем присел к Василинке и, лаская ее горячую голову, подумал о том, что неплохо было бы иметь такого зятька, как Бурчак. Хоть не сам голова, так зять голова! А все-таки род своего держится!
Вьё, кони!
Постоит, постоит Филимон Иванович возле колхозного двора (теперь это всего лишь бригадный двор), послушает, как Тимош Мизинец отправляет людей на Вдовье болото, почешет затылок, сдвинув шляпу на глаза, и идет к бабке Тройчихе успокаивать нервы. «Хорошо, — думает себе, — что есть в селе такая бабка, у которой можно дешево и сердито любую кручину залить, утопить какую угодно беду. Одним духом выпьешь медную кварту[5], и станет тебе легче и милее жить…»
Вот и сейчас сидит Филимон Иванович за столом, а бабка Тройчиха все подливает.
— Недорого, трешка всего…
— Удивительная ты баба! Государство снижает цены, а у тебя, Тройчиха, старая такса.
— Я не государство. Государство богатое, а я бедная.
И держится своего: трешка за кварту. И раньше трешка, и теперь трешка. Говорят, правда, что кварта стала больше, но это как для кого. Кому она большей, а кому и меньшей кажется. Когда-то Товкачу хватало одной, теперь он берется за вторую, а иногда и этого мало.
— Добрая у тебя, Тройчиха, горилка! Ай, добрая! Настоенная на дубовой коре. То, что надо…
Заедает грибами, а она все угощает:
— Пей, Филимон, пей!
И он пьет. Скажет: «Будьмо!» — и после третьей не видит уже ни Тройчихи, ни кварты. Все кружится у него перед глазами, и только песня напоминает, что он еще не выпал из этого вертящегося мира в серую безвестность. Затянет свою любимую:
Коло млина, коло бродуДва голуби пили воду…
Смотрит Товкач на этот мир-оборотень блуждающими глазами и спрашивает:
— Тройчиха, а Тройчиха, ты еще жива? Ты еще на месте?
— Я тут, я тут, Филимон, я на месте…
— А я не на месте. Меня скинули с председателя… Скажи мне, Тройчиха, где правда?.. Молчишь? Такого хозяина столкнули, а ты молчишь… Думали — пропадет Филимон… А он завтра возродится на новом месте. По-твоему, Тройчиха, я пропащий? А по-моему, я не пропащий…
Тут входит в хату сельский поэт Филипп Онипка. Шепчет Тройчихе:
— Одну-единственную для вдохновения…
Осушает кварту, утирается рукавом и делает большие удивленные глаза:
— Филимон! Ты это или не ты?
— Я, голубчик, я. Сложи, Онипка, про меня стих!
— А кварта гонорара будет?
— Будет, голубчик, чтоб я так жил, будет.
Онипка становится в позу, закатывает глаза под лоб и экспромтом выпаливает:
Филимон, Филимон,Не осел ты и не слон,
Очень хитрая лисица, —Так вели распорядиться:
Подать кварту, подать две,Чтоб шумело в голове…
— Налей ему, Тройчиха, налей! Пусть знает Филимонову доброту!
Выпив кварту гонорара, Онипка уходит, напевая свой собственный романс:
Секретарь, секретарь сельсоветаИсчезает, исчезает, как комета…
Товкач больше не пьет, поэтому он здесь уже не нужен, и бабка Тройчиха деликатно выталкивает его из хаты:
— Иди, Филимон, иди. Не мозоль людям глаза. Скажут, напоила тебя, а я ж поклялась Купрею, что больше самогонку гнать не буду. Только еще одну заквасочку — и конец. Я ж не какая-нибудь самогонщица! Иди, Филимон, иди, не мозоль людям глаза.
— А куда идти? Посоветуй мне, Тройчиха, куда?
— Бог тебя знает…
Идет Товкач от бабы Тройчихи по тихой безлюдной улице, на которой Онипка всполошил собак своими стихами. Люди ушли на болото, нигде ни души, и Товкач чувствует, как выходит из него дешевый Тройчихин дух. «А почему я не с людьми? Опомнись, Филимон, опомнись! — говорит он себе, а в голове молоточками выстукивает другое: — Нет, нет, нет! Что там люди! Скорее послали бы куда-нибудь председателем, безразлично куда — в малый или в большой колхоз, в передовой или отсталый, лишь бы председателем… Настя останется в Талаях, а я пойду председателем…» — Ударил себя по обыкновению кулаком в грудь.