Горислава - Вениамин Колыхалов

— Нет, сынок, на бездельную должность я не потяну. Если детей при деревне не усторожил — грош мне цена. На этот грош никакие накрутки не нужны.

Мавра-отшельница потирала укушенное короедом место на шее. Горислава редкозубым костяным гребешком расчесывала ее жидкие с сильной проседью волосы.

— Почему ты, Мавруша, сама жука с шеи не сняла, ко мне прибежала?

— Я его, большого, сзади ловила… не ловился.

— Кого большого?

— Да беса. Рукой хвать-хвать… пальцы по воздуху… думала, хоть за шерсть ухвачусь, сдерну поганца, шмякну об пол. Не давался. Оборотень проклятый. Беси — шельмы ловкие. Жуком, таракашкой прикинутся… Витеньки нет. Он бы им навел жару. Скоро отлистает последний тюремный календарь. Как думаешь, Славушка, вернется грешник домой?

— Должен мать попроведать. Сердце ведь есть.

— Знамо. Шишлыки захочет. Сынка любит шишлыковать. Карты от него подальше спрячу. А то опять в услужение тузам попадет. Пропащее дело. Вернется, избенку подладит. Будем с ним сено овечкам ставить. Они у меня жраткие. Хрумстят и хрумстят. Что нам никто на Васюгане второе лето не пошлет? Дали одно и то бедное. Жара стоит обманная. Скоро захолодит, заненастит. Славушка, меня сестренница в Пермю зовет жить. Ехать?

— Не рискуй, — вмешался Тереша. — Тут грибы сами к огороду подбегают. Схватишь удочку — чебаков, окуней из реки натягаешь. Малина, черника, клюква, колба… Лампадка в углу горит, книги старозаветные рядом.

— Да-а, кни-и-иги, — благоговейно произнесла отшельница и засобиралась до своей избы. — Кни-и-иги, кни-и-иги, — словно заклятие, вытверживала Мавра, сразу забыв про сестренницу, про Пермю, про переезд в далекий город.

Горислава проводила ее до сенной двери, вернулась.

— Куда ей, бедненькой, ехать? Место на кладбище для себя присмотрела. Колокольчиками, ромашками да анютиными глазками обсадила. Пришла однажды, ее застала. Гладит землю, цветочки. Нашептывает им что-то. Меня увидала, вздрогнула от неожиданности. Мавруша так за своей избой не следит, как за могилками. Дома тенеты, печка сажная, пол грязный. Там все прибрано. Старые кресты подправила, оградки покрасила. Ей речники краску привозят голубую, зеленую. Красит и красит оградки кладбищенские. Веселое у нас кладбище. Любо на нем стоять, мысли даже мраком не окутываются. Придешь в Пасху, в родительский день или в иной погожий, глядишь на смирные кресты и себя там видишь… руки сами по себе на грудь покойно ложатся. Уйдем туда, оставят наедине с землей, но руки вместе лежать будут. Работали вместе, покойтесь вместе.

У Мавруши от староверства мало что осталось. Забудется иногда, тремя перстами в лоб ткнет. И мы — язычники размытые. На уста Христа зовем. Главное: солнушку — божеству нашему молимся. Нынче мало кто на крепкой, стойкой вере стоит. Поповщина, беспоповщина — все одно бестолковщина кругом. Каждый волк имеет свой толк. Не знаю, земля под богом ходила или нет, но под солнушком вечно ходит. Иисусу непотребных слов каждый навешать может, но кто, когда светило матерным словом обругал? То-то… Мы живем в тайге, с чертом не равной ноге. Ничем нас запужать нельзя. Все налоги пережили, все займы, поставки. Тереша на войне был, мужички-тыловички ко мне подсыпались. В свою религию клонили. Известная религия — лежачая. Вот при Терешеньке говорю: вины моей бабской даже на огарочек нет. Подушку ночами кусала, работами тело трудила. Подолом ни разу не схлопала. Сукиной дочкой никто не называл и не назовет. Был у нас в войну учетчиком Небюдкин. Рожу ему господь по ситу выкроил. Красная, круглая. Сам рыхлобрюхий, с бугристой лысиной. Охальник первой гильдии. Почему на войну кобеля не взяли — до сих пор загадка. Он бы лбищем танковую броню прошибал. Ну, ладно, учитывай выработку, снопы, суслоны, турнепс. Чё шмон по юбкам наводить? Подсыпался ко мне всяким манером. Заниженными трудоднями давил. Сторожихой на ток посылал, отбивал от общего бабьего гурта. Облизнется, порычит от неудачи. Схватится за свою подручницу-сажень и айда пахоту замерять. Хлестала его по щекам — пальцы как по тесту шлепали. Раз на току подняла его перед бабоньками на смех. Говорю:

— Небюдкин, ты — гад, но в ад не попадешь. И на том свете чертей замаслишь. Обратишься к ним с такой речью: «Товарищи черти! Много о вас на земле всякой пакости наговорено. Лично я отношусь к вам благосклонно… парнокопытных уважал всегда. Мне бы хоть с краю, но поближе к раю. Устройте дворником аллеи подметать. Копытца ваши обрабатывать смогу. Шерстку расчесывать». Главный черт ответит: «Ты, Небюдкин, в колхозных активистах не числился: в твою пользу зачтется. Но каждый заработанный тобою трудо-день мы превратим в адо-день. Минимум отработаешь надзирателем у котла. Местечко теплое. Следи, чтобы вар не выплескивался и никто из котла не вздумал выпрыгнуть. Дрова, уголь в нашей котельной экономь. Отправим тебя на землю денька на четыре. Привези кочергу, ножи, топоры. Клещи в кузнице утащи. Бери на заметку всех, кто чертей нехорошими словами поминает. Послужишь у котла — повысим в должности. Без работенки не оставим…» Ведь ты, Небюдкин, ползком, на карачках, но до рая доберешься.

— Я не до рая — до тебя доберусь! — закричал учетчик.

— Стращал петух барана, да сдох рано.

В чистых глазах Гориславы ни на минуту не потухает яркий свет. Рассказывает о давно минувшем, омертвелом в памяти, но испытывает словесную пылкость, будто перебранка с колхозным учетчиком произошла совсем недавно.

Назойливые настенные часы бдят за жарким июльским днем. Маленький черный ус на циферблате начинает свешиваться, подползать к цифре 5. Кукушка давненько подбросила своего птенца в гнездо ходиков. Он там окреп. Скоро высунет из теплого лаза головку и пропоет извечную птичью аллилуйю.

И снова громовым раскатом врывается в избу неожиданный вертолетный гул. Неулетная птица севера теперь проносилась низко над деревенскими живыми и мертвыми крышами. Горислава и Тереша невольно осадили головы на плечи, исподлобья посмотрели на потолок. Казалось — и потолок, и матерая лиственичная матица, и вбитая в нее самоковочная загогулина для зыбки сейчас задрожали, качнулись над полом на рокочущей звуковой волне.

— Вот жеребец! — выдохнула Горислава.

— Добрый скакун! — подтвердил Тереша и заголил листочек календаря, прихватив его вверху черной резинкой. — День почти прожили со старым числом. Непорядок.

Листки настенного численника Найденовы отрывали редко: всю начинку дней перегоняли снизу вверх. Кончался год, они снимали пузатую книжку, перелистывали вновь. Смотрели дни рождения великих людей. Читали разные советы. Сличали долготу дня. Долги, бесконечны были зимние ночи. Нарымские деньки скоротечно просвистывали с метелями, с ветрами, улетали непойманными. Тягучая темнота накрывала авдотьевский мирок. Морозы умерщвляли белую округу на много верст. С исчезновением последней полыньи на Васюгане кончалась зримая жизнь вихлястой реки.

Вертолетный гул накатился, камнепадно отгрохотал. Долго вибрировал в ушах назойливый, давящий шум.

— Давно к Авдотьевке нашей приглядывается сверху, — высказался Тереша. — Не облетает стороной — напрямки прется. Внук сказывал: мы на нефтях сидим. Может, приедет наш Васька скоро с дружками да и резанет деревню бульдозерами.

— Не посмеет. Мы тут живем.

— Прикажут — посмеет. Просеку за корчевками под ЛЭП прорубили. Буровую вышку где-нибудь поставят. Видал их — силища! Посмотришь на верхушку — шапка на затылок катится. Земля — не доска, центровкой не возьмешь. На два-три километра буром колят.

— Сегодня не первое апреля, чё сказку рассказываешь? Три километра. До Черничного болота столько. Неужто такой путь под землю стоймя опустить можно? Васька приедет — врет-врет и ты ему подвираешь… три километра…

— Верно, — поддерживаю хозяина. — Есть скважины значительно глубже.

— Чё туда нефть залезла? Лежала бы подо мхом, подходи, черпай ведром. Мороку только людям создала… Пойдем, Анисимыч, к Нюше. Захватим ее да на могилки… переселенцев попроведать надо. Тереша, пойдешь с нами?

— Ступайте без меня. Сетенку довяжу.

Мы вышли на крыльцо. Полуденный жар схлынул. С болотной стороны тянуло легкой прохладой. У первой крылечной ступеньки на тротуаре свернутым черным кнутиком лежала гадюка. Приживалка даже не пожелала уступить нам дорогу.

— Грейся-грейся, — поощрила змеиное нахальство Горислава. — Кот оленивел, мышей не ловит. Она мышкует. Славная ползушка.

Неужели гадюка не пряталась от вертолетного гула, принимая его за гром?

Подходя к избе Нюши-хромоножки, услышали ее раскатистый смех. Наше появление она встретила звонкой частушкой:

— Говорила голоску: раздайся, голос, по леску. Чтобы милого, красивого ударило в тоску.

Расставила широко руки, загребая разом бабушку Гориславу, меня.