Жара и пыль - Рут Джабвала

Одно я осознала совершенно ясно: проблема с нищенкой, захоти я взяться за дело, стала теперь моей. У всех остальных были свои дела. Я задумалась: что делать. Возможно, ее еще можно было вылечить, а раз это в принципе возможно, значит, необходимо доставить ее в больницу. Можно было нанять рикшу или повозку с лошадью и привезти. Но как положить ее на повозку? Придется мне самой ее поднимать, нечего было рассчитывать, что кто-нибудь еще рискнет к ней прикоснуться; к тому же предстояло убедить также и владельца повозки.

Я вышла из кабинета доктора Гопала и пошла через запруженные людьми коридоры. То и дело приходилось перешагивать через пациентов, лежавших на полу. Что же мы, оставим ее умирать? — спросила я тогда врача, уверенная в своей правоте. Но не настолько, как раньше. Появилась новая мысль, новое слово: эта старуха ничего не значит. Я сама себе удивлялась. Поняла, что меняюсь, становлюсь, как все остальные. Еще я подумала, что раз здесь живешь, то, может, и лучше быть, как все. Возможно, у меня и выбора нет: все, что меня окружает — и люди, и пейзаж, и одушевленные и неодушевленные предметы, — словно толкает меня стать такой же.

Возвращаясь домой из больницы, я проходила мимо хижины Маджи, рядом с королевскими усыпальницами. Она сидела снаружи и подозвала меня. Посмотрев на меня, спросила, в чем дело. Я рассказала, и на этот раз говорила о происшедшем так же равнодушно, как и все остальные. И была потрясена ее реакцией, совершенно не похожей на бесчувствие других. «Как? — воскликнула она. — Леелавати? Неужели пришло ее время?» Леелавати! У нищенки было имя! Внезапно дело снова стало неотложным. Маджи вскочила и понеслась на базар с необычной для тучной и пожилой особы скоростью. Я поспешила за ней, показывая дорогу к свалке. Но когда мы прибежали туда, нищенки не было. Мы спросили и прачку, и торговца углем, и владельца буйволов, все пожимали плечами и говорили, что она ушла. Они полагали, что она, возможно, проголодалась и уползла куда-то просить подаяния. Мне было не по себе из-за всего поднятого мной шума, но Маджи сказала: «Я знаю, где она может быть».

Так же проворно она снова помчалась, работая локтями, чтобы бежать поскорее. Мы поспешили обратно на базар, затем прошли под воротами, где город заканчивался, и, наконец, добрались до водоема с камнями сати на берегу. «Ага!» — вскрикнула Маджи, увидев ее раньше меня. Женщина лежала под деревом в той же позе, что и у свалки. Испражнения все еще текли, но уже совсем тоненькой струйкой. Маджи подошла к нищенке и сказала: «Вот ты где. Я тебя повсюду ищу. Что же ты меня не позвала?» Старуха глядела в небо, как мне показалось, уже невидящими глазами. Маджи села под деревом и положила ее голову к себе на колени. Она гладила ее своими грубыми крестьянскими руками и смотрела в гаснущее лицо. Старуха вдруг улыбнулась, беззубый рот приоткрылся с тем же блаженным выражением узнавания, что рот младенца. Смотрели ли еще ее глаза, видела ли она Маджи, склонившуюся над ней? А может, она просто чувствовала любовь и нежность? Как бы то ни было, эта улыбка казалась мне настоящим чудом.

Я села вместе с ними под деревом. В тот день с утра была сильная пыльная буря, и, как иногда бывает, воздух потом очистился, и теперь, в оставшиеся часы дня, все светилось. В воде резервуара, чистой, как небо, дрожали лишь отражения снующих зимородков и деревьев, то и дело роняющих в воду листья. В дальнем конце купались буйволы, погрузившиеся так глубоко, что только головы торчали над поверхностью воды. По берегу скакали тощие живые обезьянки, перебираясь с камня на камень по месту поминовения сати.

— Видишь ли, — сказала Маджи, — я так и думала, что она сюда придет. — Она продолжала гладить лицо старухи не только с нежностью, но и с какой-то гордостью, словно та совершила что-то особенное. Маджи стала рассказывать о жизни этой старухи: когда она овдовела, ее выжили из дома свекра. Затем умерли ее родители и брат во время эпидемии оспы, оставив ее без дома и средств. Что же остается делать, сказала Маджи, когда тебя практически вышвыривают на улицу просить милостыню и жить на подаяние? В то время эта женщина не сидела на месте, а путешествовала от одного места паломничества к другому, так как там легче прокормиться нищим. Около десяти лет назад она пришла в город и заболела. Затем выздоровела, но слишком ослабела, для того чтобы продолжать путь, потому и осталась здесь. — А теперь она устала, — сказала Маджи, — пришло ее время. Все сделано. — Она снова провела рукой по лицу женщины с гордостью, словно та выполнила свой долг.

Сидеть там было очень приятно, у воды было прохладно, и мы бы остались надолго, но смерть не заставила себя ждать. Как только сияние исчезло с неба и вода стала бледно-жемчужной, а птицы уснули в темной листве и лишь летучие мыши беззвучно носились черными тенями на фоне серебряного неба, в этот чудесный час она и скончалась. Я бы и не заметила, так как старуха уже давно не шевелилась. Не было ни предсмертных хрипов, ни конвульсий. Казалось, будто из нее выжато все, и ей больше ничего не оставалось, кроме как отойти в мир иной. Маджи была очень довольна, она сказала, что Леелавати хорошо справилась с жизнью и была вознаграждена достойным, благословенным концом.

Однажды Оливия сказала Дугласу, что Гарри лежит больной в Хатме и что ей бы хотелось его навестить. «Да?» — сказал Дуглас и ничего более. Она приняла этот ответ за желанное разрешение: с сегодняшнего дня, решила она, Дуглас знает, что она ездит в Хатм, его уведомили. Больше не нужно будет торопиться обратно, чтобы опередить его. Если же он приедет домой раньше нее, она просто и честно скажет, что навещала больного Гарри в Хатме. Но Дуглас никогда не возвращался раньше; так получалось, что его задерживали в конторе все позже и позже, а когда он приходил наконец домой, то был таким усталым, что почти сразу укладывался спать. Оливия долго не ложилась и сидела у окна, чтобы подышать прохладой. По утрам, когда он уходил, она еще спала: Дуглас выезжал рано, чтобы отправиться на проверку перед тем, как солнце станет слишком жарким.

Однако этим утром Оливия встала рано. Она пришла посидеть вместе с ним за завтраком (в комнате, где теперь почта), чего уже давно не делала. Оливия смотрела, как он ест ветчину и сосиски. Ее вдруг поразило, что лицо у него как-то отяжелело, стало более одутловатым, из-за чего он стал похож на других англичан в Индии. Она отогнала эту мысль, думать так было невыносимо.

— Дуглас, — сказала она. — Гарри никак не становится лучше.

— Да? — он нарезал еду на маленькие кусочки и медленно и флегматично жевал.

— Я думала, не попросить ли нам доктора Сондерса его осмотреть.

— Доктор Сондерс не занимается частной практикой.

— Но ведь он здесь единственный английский врач. — Когда Дуглас не отреагировал, она добавила: — А Гарри — англичанин.

Дуглас закончил завтракать и разжег утреннюю трубку (теперь он курил почти постоянно). Он дымил ею так же неспешно и флегматично, как и ел. Оливия любила эти его черты: невозмутимость, английскую крепость и силу, мужественность. Но теперь вдруг подумала: какая еще мужественность? Он даже ребенка мне не может дать.

Она воскликнула:

— Неужели тебе обязательно курить эту проклятую трубку? В такую жару?

Сохраняя спокойствие, он выбил трубку в пепельницу, осторожно, чтобы не запачкать скатерть, и, наконец, сказал:

— Тебе нужно было уехать в Симлу.

— И что бы я там делала? Гуляла с миссис Кроуфорд? Ходила бы на одни и те же скучные приемы, боже мой, — она закрыла лицо в отчаянии, — еще один званый обед и я просто лягу и умру.

Дуглас не ответил на эту вспышку и продолжал курить. В комнате было очень тихо. Слуги, убиравшие приборы после завтрака, тоже старались вести себя как можно тише, чтобы не мешать саибу и мемсаиб ссориться по-английски.

Через некоторое время Оливия виновато сказала:

— Даже не знаю, что со мной происходит.

— Я же говорю: жара. Ни одна англичанка к такому не приспособлена.

— Вероятно, ты прав, — пробормотала она. — Кстати, дорогой, я и сама бы хотела проконсультироваться у доктора Сондерса.

Дуглас посмотрел на нее. Лицо его, может, и изменилось, но глаза были так же ясны и чисты, как и прежде.

— Потому, что я никак, — она смущенно опустила глаза, — не могу забеременеть.

Он положил трубку в пепельницу (ее тут же услужливо опустошили), затем поднялся и прошел в спальню. Она пошла за ним. Они прижались друг к другу, и она прошептала:

— Я не хочу, чтобы все изменилось… Не хочу, чтобы ты изменился.

— Я и не меняюсь, — сказал он.

— Нет, не меняешься, — и она прижалась к нему крепче. Ей страстно хотелось забеременеть; ведь тогда все станет хорошо, он не изменится, она не изменится, и жизнь пойдет точно по плану.

— Подожди немного, — сказал он. — Все будет в порядке.