Правда и другая ложь - Саша Аранго

Генри резко увеличил скорость, и красная машина отстала и пропала из вида. Сделав поворот, закрытый от преследователя густым кустарником, он остановил машину, вышел из нее, надел темные очки и стал ждать. В этом месте берег круто обрывался вниз на добрые тридцать метров и был обрамлен тяжелыми бетонными блоками. Между скалами завывал ветер, облака отбрасывали на дорогу быстро бегущие тени. Над головой Генри кружили чайки. Через полминуты послышался шум мотора красной машины. Она ехала быстро, и шины визжали на поворотах.

Фаш сразу увидел Генри, стоявшего перед машиной. Никаких сомнений, это действительно он. Он стоял в раскованной позе, сунув руки в карманы. У него до сих пор были густые волосы, широкие плечи. Одет Генри был в клетчатый пиджак с кожаными заплатами на локтях – именно в нем он снимался для всех помпезных фотографияй, помещенных на суперобложки его романов.

От удара о бетонный блок ветровое стекло разлетелось на миллионы мельчайших осколков. Голова дернулась вперед, а потом назад. Все вокруг остановилось, а потом начало бешено вращаться. В центре этого крутящегося мира Фаш отчетливо видел лишь фотографию своей мамы Амалии. Ее портрет остался на месте, а мир вращался вокруг него. Фаш никак не мог вспомнить, когда он звонил ей в последний раз. К тому же он так и не придумал, что подарить ей на семидесятилетие. Потом что-то резко ударило его в грудь, и в боку стало нестерпимо горячо.

«Пежо» опрокинулся на крышу и перестал вращаться. Дождь осколков пролился на дорогу, и стало тихо. Генри бегом пробежал тридцать метров, отделявших его от автомобиля. Он споткнулся о толстую коричневую папку, вылетевшую из разбитой машины. Из папки во все стороны разлетались листы бумаги. Машина шипела, как раненый дракон. Из-под искореженного металла на дорогу лились разные жидкости. Крыша была разодрана в клочья, одной двери не было, и вылетели все стекла. Генри снял свой кашемировый пиджак и опустился на колени в радужную лужу, чтобы заглянуть в салон машины. Первым делом он увидел руку, дрожащие пальцы, а потом человека, который, издавая тихие стоны, лежал под задним сиденьем. Мужчина был еще жив, но в управлении машиной он смыслил, видимо, немного.

Генри взял человека за руку и потянул на себя. Мужчина застонал громче. Тогда Генри подполз поближе, обхватил пострадавшего за окровавленную грудь и потащил наружу. Тело выскользнуло из машины на удивление легко. Глаза человека оставались открыты, но он, видимо, был сильно оглушен. Лицо начало стремительно отекать, из уха текла струйка крови. Из правой стороны грудной клетки торчал сломанный штырь подголовника. Генри приблизил ухо к ране и услышал клокочущее дыхание.

Генри извлек штырь из раны, и при этом явственно хрустнули ребра. Он снова прислушался. После нескольких вздохов клокотание немного стихло. Грудная клетка поднималась и опускалась в такт частому поверхностному дыханию. Теперь из раны хлынула кровь. Генри разорвал свою любимую рубашку и пальцем затолкал материю в рану – так обычно затыкают трубу.

У восьмого километрового столба, неподалеку от того места, где лесная дорога уходит влево, к скалам, Генри свернул направо, к городу. Фаш лежал на заднем сиденье. Под голову ему Генри подложил заботливо подобранную папку. Вокруг сумки, лежавшей на кожаной обивке сиденья, растекалась лужа крови. Высоко поднятые ноги торчали из окна. Фаш тихо стонал, но в сознание не приходил. Движение стало более оживленным. Генри вел машину на большой скорости, делая рискованные обгоны. Это была гонка его жизни, и через двадцать минут он подъехал к госпиталю.

Перед приемным отделением неотложной помощи стояла машина «Скорой» с открытой задней дверью. Санитар в фосфоресцирующей красной куртке сидел на каталке и читал газету, когда Генри, отчаянно сигналя, въехал на пандус.

– Я везу раненого! – крикнул Генри, высунувшись из окна.

Не сделав ни одного лишнего движения, санитар сложил газету. Он каждый день видел десятки раненых, умирающих, мечущихся в горячке алкоголиков, рыдающих матерей, и у него не было ни единой свободной минутки, чтобы спокойно почитать газету. Не говоря ни слова, он умело помог выгрузить раненого из машины, положить на каталку и отвезти в приемное отделение.

Утомленный Генри, сомневаясь, что он здесь кому-то нужен, сидел в машине и думал, не позвонить ли Йенссену, чтобы перенести посещение морга. Ему становилось плохо при одной мысли о том, что придется увидеть тронутое разложением тело Марты. Тем не менее он все же хотел посмотреть на ее лицо, прикоснуться к нему. Он был просто обязан это сделать. Лицо ее, конечно, искажено ужасом последних мгновений, когда она осознала свою ошибку. Со всем ее экстрасенсорным даром, со знанием глубин человеческой души она обманулась в нем. Обманывалась из-за любви до того момента, когда он, как последний трус, подобрался сзади и столкнул ее в свинцовую равнодушную воду. Это было убийство, хотя и по ошибке. Кто еще, как не Генри, сможет различить разочарование на ее лице?

В окно постучали. У окна стоял молодой врач. Генри вышел из машины.

– Вы ранены?

Генри посмотрел на себя. Только теперь он заметил, что штаны и рубашка порваны и вымазаны кровью, как и руки.

– Это не моя кровь. Он еще жив?

Врач кивнул.

– У него несколько переломов, в том числе и основания черепа, но он жив. Вы его привезли?

Ему дали стакан воды. В ординаторской приемного отделения Генри помыл руки и рассказал врачам, что произошло, что он видел и что делал. О том, что этот человек преследовал его от самого дома, Генри говорить не стал, да, собственно, врачам это было бы неинтересно. На столе лежали недоеденные бутерброды и чашки с недопитым кофе. Люди все побросали, чтобы помочь пострадавшему.

– Вы что-то вытащили у него из груди? – спросил врач.

– Да. У него из груди торчал металлический штырь, под которым в груди что-то клокотало. Я подумал, что штырь мешает ему дышать.

– Да, у него был пневмоторакс, он задыхался.

– Значит, я все сделал правильно?

– Вы спасли ему жизнь.

Генри предъявил документы, так как надо было подписать протокол. Красивая медсестра принесла из машины его пиджак. Белый халат очень шел девушке. «Почему только мужчины любят женщин в форме?» – подумал Генри.

– Полиция сама с вами свяжется, господин Хайден.

– Это меня нисколько не удивит.

Он посмотрел на часы. Время поджимает, исход этого события непредсказуем. Было еще не поздно поехать в морг – он выехал из дома достаточно рано, – но стоило ли ехать в тюрьму в таком наряде?

– У вас случайно не найдется для меня брюк и рубашки?

Врач ненадолго вышел в соседнюю комнату и вернулся с одеждой.

– Брюки от старшего врача, а рубашка – моя.

Все вещи подошли, хотя брюки были немного тесноваты.

– Вещи потом просто пришлите в больницу.

Когда Генри шел к выходу по серому коридору приемного отделения, его догнала та же медсестра, которая снова принесла ему пиджак.

– Вы писатель, да?

– А вы?

– Если бы я могла писать, как вы, я бы точно не работала медсестрой. Мои искренние соболезнования, господин Хайден.

– По поводу?

– По поводу вашей жены. Я прочитала в газете о ее гибели. Можно мне с вами сфотографироваться?

– В другой раз, когда у меня будет более приличный вид.

Сидя в машине, Генри надел пиджак. Пропитанную кровью повязку с запястья он снял и бросил на пол машины. Кожа вокруг укуса покраснела и припухла. На мгновение он задумался: не вернуться ли в больницу, чтобы врач посмотрел эту царапину, но потом отбросил эту мысль. Это было бы просто смешно по сравнению с тем, что он только что вытащил железный штырь из груди незнакомца, сейчас поедет опознавать свою мертвую жену, а потом будет суд и пожизненный срок. Когда Генри отъехал от госпиталя, воспоминание о катастрофе померкло, как сон, вытесненный явью пробуждения.

Генри не представлял, что его ждет. При задержании и аресте он не станет ничего говорить, а подождет, какое обвинение ему предъявят. В суде обвиняемый должен поменьше говорить. Лучше вообще молчать. Можно к тому же лгать. Обвиняемый пользуется странной привилегией – он имеет право лгать. К тому же подсудимый находится в центре всеобщего внимания. Нередко преступник впервые чувствует интерес к своей личности и даром прожитой жизни лишь сидя на скамье подсудимых. Иногда обвиняемые говорят слишком много, просто потому, что им доставляет радость одно то, что их слушают. Возможно, иной человек никогда и не стал бы преступником, если бы смог раньше принять эликсир признания. Жертва преступления, оставшиеся в живых потерпевшие напрасно ждут признания, ибо награда за страдание, как известно, – это избежание наказания. Признание редко бывает справедливым.

У Генри впереди много времени. Всю оставшуюся жизнь он проведет в ожидании и воспоминаниях. Вероятно, он все же сможет написать книгу и стать хорошим человеком. Естественно, при этом он раскается в содеянном.