Бородин - Елена Дулова

Смешные люди наши «музикусы». Сколько уже лет крутят шарманку все с тем же мотивом: «делом занимайся, делом занимайся…» Как будто всерьез думают, что я брошу химию. А ведь и правда надеются. На последнем вечере у Шестаковой Модест так разошелся, что Людмила Ивановна сама за меня заступаться начала: «Мусинька, ну что Вы на Александра Порфирьевича нападаете? Его уж и так на тысячу ладов терзают». Модест изобразил послушание, затих, а там пошли наши обычные разговоры да музыкальные разборы. В половине одиннадцатого Людмила Ивановна складывает свое рукоделие и Модя кричит: «Первое предупреждение дано!..» Но ведь у нас как водится? Если разойдемся, остановить трудно. Хозяйка немного послушала, как мы «преем», и встает уже с кресла. Модя, как будто в испуге, шепчет: «Второе предупреждение. Третьего ждать нельзя. А то нам скажут: «Пошли вон, дураки!..» Тут уж все — в хохот. Представить нашу благородную Людму Агафьей Тихоновной никак невозможно. Поднялись, всякий шаркнул ножкой, затолпились в прихожую. Вдруг, под шумок, Людма мне пенять стала:

— Что это Вы, Александр Порфирьевич, так несерьезно о себе высказываетесь: «воскресный композитор», «ищущий неизвестности», а то и еще похуже?

Батюшки светы! И тут та же шарманка. Ну, я вроде Мусиньки — созорничал. Спрашиваю:

— Видели Вы, Людмила Ивановна, на Литейном, близ Невского, магазин игрушек? Там замечательная вывеска: «Забава и дело».

— Это Вы к чему?

— А вот, видите ли, для меня музыка — забава, а химия — дело.

Только головой на мою дерзость покачала да вздохнула, голубушка. Так ведь я и сам вздыхаю. И частенько. И тяжеленько.

12 ноября 1871 года.

«…У меня опять пошло на лад по части устройства лаборатории — столяры пилят, стучат, долбят, строгают; на пол летят щепки и стружки, в комнате воняет клеем и… доказательством натуги, с которой работают столяры. Сегодня газовщики принялись за работу, а печники покончили с ней. Все это требует постоянного надзора и понуканий…

Увы! кажется, мне придется раскошелиться и сделать новую шинель; прежняя до срамоты неприлична — просто стыдно днем ходить по улице. До свидания, скорого, радостного, хм-хм-шного, очень хорошего!

Жду тебя с нетерпением».

Жду мою Сергевну со дня на день. Погода хороша, легкий морозец. Нева вся подо льдом, и мост наведен. Дома теперь печи отличные, в квартире тепло и вентиляция хороша. Если милая Точечка не скиснет, устроим святочные игрища.

Ну, слава богу. Милая Зозо — умница. Приехала благополучно, держится молодцом. Страсть как занята! Напридумывала всяческих смешных штук для вечера. Сейчас нашивает звезды и блестки на трико. А трико-то ведь я надену. Буду изображать царя Менелая и плясать нечто невообразимое, какой-то «греческий канкан». Вот что!

Бородины решили устроить не просто вечеринку, а «складчину», чтобы пришло как можно больше народа. Если все получится удачно, можно завести обычай — танцевальные вечера. Пока что они рассылают веселые записочки в таком роде, что «плясы и чертобесие имеют быть в фармакологической аудитории 6 января 1872 года». Каждый должен явиться в маскарадном костюме. В назначенный день рояль выкатывают в коридор. Все двери распахнуты. В профессорской квартире беседуют и закусывают, в коридоре прогуливаются и поют. Эстрадой служит большой обеденный стол. Фармакологическая аудитория превращена в танцевальную залу и нарядно декорирована.

Как я рада, просто сказать не в силах, как рада. Вечер прекрасно удался. Костюмировались все с великой выдумкой и озорством, кадриль учинили преуморитель-ную. Александр в своем блестящем трико и короне смешил народ беспрерывно. Он и за роялем продолжал свои шутки — наимпровизировал пропасть курьезов. Мы с ним садились к фортепьяно по очереди; играл кое-кто из молодежи. Музыка у нас не умолкала и плясы шли почти непрерывно. Сожгли великолепный фейерверк, на том стали и расходиться. Уж не знаю, умеют ли еще где так беситься! А мой «ребенок» — главный заводила, даром что теперь и ученики его состоят в преподавателях. Вот Доброславин Алексей Петрович уже в доценты вышел, да тоже как дитя озорует. И Машенька, жена его, повеселиться умеет. Сашуру они боготворят. Машенька мне говорила: «Такой чарующей натуры, Катерина Сергеевна, я еще ни в ком не встречала. Есть ли хоть что-нибудь на свете, от чего «А. П.» может рассердиться или пасть духом?» Я и вспомнила, как утешал меня Саша в плохие минуты, как учил радоваться каждой малости. Надо брать от жизни что можно и мириться с тем, что ее портит до известной степени, чего изменить нельзя. Тут самая простая правда. Что ж делать? Унывать еще хуже. Только я это себе без толку повторяю, а у него сама натура так счастливо устроена. Кто бы еще так спокойно терпел вечную толчею в доме? Кто бы приводил и к завтраку, и к обеду, и к ужину всех, кто есть в лаборатории? А тех, кто до ночи заработается, тех и спать положит. Кого в своем кабинете, кого на полу в гостиной. Ну а сам где попало пристроится.

Как, вероятно, помнит читатель, профессорская квартира расположена весьма неудобно, вперемежку с разными аудиториями и лабораториями. Весь день Бородин волей-неволей на людях и доступен каждому, у кого до него дело. Идут к нему все — родственники, студенты, знакомые, знакомые знакомых, и у каждого своя печаль, какие-нибудь нелады. Хлопочет, помогает, устраивает советует, ищет нужных людей. И при этом не устает повторять: «Если каждый человек хоть двоим поможет, насколько меньше несчастных будет на свете?»

В четырех тесноватых комнатах вечно кто-нибудь живет, кого-то необходимо приютить на время. А любимый ученик Александрушка Дианин и вовсе днюет и ночует у Бородиных. По поводу «строгого назначения» каждой комнаты профессор любит пошутить: «Вот эта называется моим кабинетом, потому что в ней спит Александрушка. А эта называется комнатой Кати, потому что мы здесь обедаем…» А обед-то при безалаберной жизни тоже «всегда в строго определенное время». Время растягивается от утра до двенадцати часов ночи. Но поистине золотой характер у профессора. Посмеется на все неурядицы, на том дело и кончится.

Что-то придумать надо, Лизутка подрастает. «Тетушка» было без угла осталась. Управляющий ее до того разорил, что пришлось дом продать. Долго мы ее к себе звали. Не соглашалась. Вообразила, что по старости своей может стать обузой. И велела Саше нанять ей комнату в хорошем приюте. Тут уж я решительно воспротивилась. В конце концов уговорили переехать. Да я Авдотье Константиновне самый верный резон представила: ей надо Сашеньку опекать. Особенно когда меня в Петербурге нет. Экономку ее к нам по хозяйству пристроили. Ну а сама пусть только за «котиком драгоценным» приглядывает. А пригляд правда нужен. Ведь он что тут без меня учудил? Собрались «все народы», сидят, целый вечер пьют чаи, разговоры разговаривают. Время позднее. Вдруг Александр встает: