Бородин - Елена Дулова

Братья Лодыженские на все лето пригласили Бородиных к себе в имение. В июле зазвали и меня. Так я провел около недели вместе с ними в Тверской губернии. Глядели на хороводы, катались верхом, слушали песни. И во мне мгновенно возбудился прилив какой-то любви к народной жизни, к ее истории. Много говорили о том с Александром Порфирьевичем. Много обменивались музыкальными мыслями за роялем.

Славно встретил меня Питер. Со слезами радости, то бишь проливным дождем. Куда деваться с вокзала? Домой, на Выборгскую? В пустые хоромы ехать? Положительно противно. Поеду к «тетушке». Там детство, уют, покой, дом.

Полжизни прошло, господин профессор, кругом страсти и бури, а здесь все то же. И ширмы полинялые те же, и мебель кряхтит от старости, и те же тряпочки, веревочки, лоскуточки по углам. И те же мои детские книжки на полках… Вот уж и совсем зачитанная: «Ручная энциклопедия знаменитого Вениамина Франклина». Мудрый мой советчик был. Многое, над чем в детстве посмеешься, обернется истиной. Открыть, что ли, наугад? Ну где еще такое вычитаешь: «Дети и дураки воображают, что 20 рублей и 20 лет бесконечны… а когда высохнет колодец, тогда узнаешь цену воды». Да, мой семейственный археологический музей. Как, однако, благотворно действует все это на мою взбаламученную душу!

Переночевал да улетел. А что хорошего одному мыкаться? Поеду-ка и я, пожалуй, на Выборгскую. Пригляжу, а то и заночую. Охо-хо, дети, дети! Вот уж точно — вместе скучно, порознь тошно. Да знаю я, что и ему, и Кате теперь ох как тошно!.. И кто бы мог подумать, что от доброты его неизреченной беда выйдет? Вот ведь как у них скверно лето кончилось. Катя опять в Москве осталась, совсем разболелась. Нервничает, по ночам не спит, чай пьет да курит. Такие фокусы, да с ее-то астмами! Саша там около нее хлопотал, тоже не спал, представлялся веселым. А у него на сердце скверно. Взбаламутила его Анка своими несчастьями. Летом-то она у братьев своих в том имении жила. Ну и проняло моего мальчика драгоценного. Молоденькая такая, а муж грубиян бесчувственный, так и норовит расстроить. Младенца-первенца потеряла, только-только опамятовалась. А сама и умница, и красавица, и трем языкам обучена, и обращения тонкого. Понимаю я ее, бедняжку, как она к солнышку-то моему потянулась. Встретить такое сокровище да не полюбить его? А только куда теперь все это повернется?

Балакирев сидит дома и носа не кажет. Подумать только, наш орел как будто охладел к интересам кружка.

А мы, охальники, совсем от рук отбились, одни, без него в дом к Их Благородию Даргомыжскому Александру Сергеевичу хаживаем. Там событие так событие! Дар-гунчик свершил великое дело: окончил «Каменного гостя», так и не изменив ни слова пушкинского! Эдакой оперы еще свет не видывал. Чистая «музыкальная речь», одни разговоры и никаких арий. Зависть берет. Ну я же добьюсь толку! Буду сам себя в клетке держать, пока не приручусь. Чтобы музыка передавала речь человеческую во всех изгибах. «Клетка» моя — гоголевская «Женитьба». Разговор в музыке, разговор без зазрения совести. Все чувства человеческие переданы будут у меня в музыке простым говором. Вот тогда и дело в шляпе!

Нынче замечательное у нас было представленьице, насмеялись до упаду. Спасибо Даргомыжскому и его музыкальным крестницам. Что бы мы делали без этих милых девиц? Наденька на фортепьянах за целый оркестр играет. Сашенька споет за кого хочешь. Аи, спасибо Даргунчику за сестричек Пургольд! Да и сам Александр-то Сергеевич эк хватил! — Кочкарева представлял. Великий ведь музыкант, а от смеха то и дело сбивался. Лестно это каналье-автору! Сам я отвел душу, припечатал Подколесина во всем блеске. Эх, Мусорянин-Светик-Савишна, стоит жить ради таких-то минут. Тогда только позабываешь, что ты «червяк», чиновник в лесном департаменте. И ежели тебя завтра отчислят из штата, пойдешь помирать под забором. Враки! Кто у меня отнимет искусство? То-то… Сердит на Балакирева и Кюи. Увидели в «Женитьбе» один лишь курьез. Зато «бурь морских, адмирал» да и «алхимик» — довольны. «Химический господин» говорил много хорошего про новизну и оригинальный юмор. А я Порфирьича люблю и, следовательно, особенно ему верю.

В Питере сдерживаться не для кого и не для чего. Тут-то проклятая тоска меня обуяла. Ударился в занятия, в музыку, в чтение, мотаюсь по академическим знакомым, ничего не помогает. Спать перестал, музыка нервирует, тоска донимает даже в лаборатории.

На-до-е-ло. Плюнуть и не обращать внимания. Само пройдет.

В одно прекрасное утро раздался у двери сильный звонок. Я отворил. Это была она. Какою непритворною радостью озарилось ее лицо! Первые ее слова — о Кате, здорова ли, скоро ли приедет? Сама крайне нервна, изменилась, похудела. Лихорадочно рассказывает про свое житье, мучения… Голова у меня горела, руки стали как лед. Собрался с силами и высказал ей весь запас своих аргументов. Она посмотрела на меня ясным взором и отвечала:

— Господи, да зачем Вы мне все это говорите? Я ничего не требую, ни на что не надеюсь. Пусть я для Вас сестра, дочь — кто угодно. Только бы знать, что есть Вы, что тут полная вера, что ни обмана, ни фальши, ничего такого быть не может.

И тоска, от которой я бегал по саду, по пустым хоромам, по чужим гостиным, вдруг совсем пропала. Тут-то и понял, что мое надежное, прочное, «семейное» чувство к Кате, к взрослой женщине, моей жене, никак не может пострадать. Что никакой вины моей перед ней нет. Но тут же вдруг и понял, что где бы ни была Анка, она уже не может стать мне чужой. Я понял, что хочу и буду делать для нее добро. Только куда как не просто все. Ужасна ее зависимость от мужа, ее беззащитность. Непременно, во что бы то ни стало надо избавить ее от деспотизма. Каким образом? Знаю, стоит мне сказать одно только слово — и она свободна, счастлива. Но как раз этого-то я ей сказать не могу. Милая девочка… Это ей только кажется, будто она ни на что не надеется, а сколько еще будет слез, сколько отчаянья, покуда удастся ее «повернуть в дочки». Да еще удастся ли?.. Если бы Анка не принадлежала ни мне, ни ему, ни кому-либо еще на свете, а только себе самой, я был бы покоен и счастлив. Она молода и совсем еще этого не понимает, а между тем величайшее добро, какое можно дать любимому человеку, — это дать ему свободу.

Октябрь 1868 года.

«…Оставить же теперь А. было бы не только глупо, но и бесчеловечно. Глупо — потому что она очень молода и могла бы легко надурить на свою же голову. Бесчеловечно — потому что, кроме меня, в настоящее время у ней нет никого, к кому бы она могла относиться открыто и черпать нравственные силы, без которых она непременно пропадет… Не забудь, что я ни разу не поцеловал ее даже, хотя имел к тому полную возможность… Пойми же, Катеринка, что в чувстве моем к ней я ничего от тебя не отнимаю, а только даю то, чего не могу дать тебе: «чувство моей любви к детям», т. е. к элементу слабости, молодости, надежд и будущности. Слышишь же! не ревнуй, не тоскуй и пойми все это…»