Иван-чай-сутра - Олег Ермаков

Никаких мер больше к антарктическому мыслителю не применяли, только списали на берег, и все. Во избежание недоразумений. В качестве профилактики поступков подражающего характера: ведь вон Бакунина отпустили из Петропавловской крепости служить в Сибирь под честное слово, а он сбежал на американском пароходе. Да и сам князь Петр Алексеевич из той же крепости удрал — в Женеву. Испокон веку товарищам анархистам не сиделось дома.

Потом, много лет спустя, читая «Замок», Валентин Михайлович восклицал, что это все про него и написано! Это он был землемером и — несостоявшимся мореходом — и не мог добиться от Канцелярии Замка вразумительного ответа: за что, за что же его сняли с борта «Оби»?

Ну какой он был в самом деле анархист?!

Это же чушь полнейшая.

Он всего лишь сочувствовал взглядам Кропоткина, Бакунина, сидельцев, буйно помешанных на равенстве и свободе, этих, в сущности, мамонтах, вмерзших в лед действительности, — и размышлял. Но лучше бы он размышлял только о ледниках реальных, а не метафорических.

Следующая экспедиция — в 1956 году — состоялась также без него, а о первой он читал отчеты и слушал восторженные рассказы. И снова Канцелярия хранила молчание.

В отличие от западноевропейца землемера К. Валентин дрогнул и поддался восточноевропейскому соблазну отыскания ответов и истин, а попросту говоря запил. К нему однажды присоединился и друг Ваня, и честно спьяну во всем признался. Валентин не стал его даже бить.

Вот и все. В конце концов, неудавшийся анархист-исследователь очутился в тихом провинциальном Глинске, откуда когда-то уехал покорять льды и столицы; служил в научно-исследовательском институте гидротехники и мелиорации, преподавал физику в техникуме, затем работал сторожем на автостоянке. Из техникума его вынудили уйти, якобы по причине нетрезвых эскапад на уроках. Но это были просто реплики по поводу происходящего, с позиций здравого смысла, кроме того ему претил директорский бизнес, о чем он тоже не мог молчать.

Да, в техникуме можно было делать свой тихий бизнес, списывая мебель и компьютеры, закупая краски меньше, чем требуется, да и ту раздаривая нужным людям и просто родственникам, записывая в ведомости мертвые души, слесарей, электриков, дворников, курьеров и деля их зарплату с завхозом; кроме того, родители нерадивых учеников склонны были без понуканий жертвовать мобильные телефоны, видеомагнитофоны, те же компьютеры и просто некоторые суммы; тесные теплые отношения были у директора и с депутатами, а также кандидатами в оные, ведь любое учебное заведение — горячая точка публичности, где всегда можно повысить градус популярности…

«Что же вы так поздно спохватились? Столько времени терпеть, носить это в себе? Это же вредно… Да и характер портится. И вообще негигиенично. То-то мне всегда и казалось, глядя на вас со спины…», — сочувственно заметил директор. Грончаков кивнул и ответил, что шутки подобного рода как раз к лицу директору, весомо дополняют имидж. И он желает, чтобы когда-нибудь сей юмор материализовался в праздничный фейерверк: для депутатов и гостей бизнесменов в белых и малиновых фраках.

На том и расстались.

Валентин Михайлович Грончаков был бодр и не унывал, преодолевать кризис веры ему пособляли оттаявшие ископаемые кумиры, протянувшие дружески руки. Протянувшие, собственно говоря, свои труды, по крайней мере, теперь это стало возможно: читать Кропоткина и Бакунина, Годвина, Тукера, Прудона. Пусть демократы и ударились в бизнес, но и другим позволяли — читать. Рабам открыли доступ к Информации, Знанию, недоумевал Валентин Михайлович, а они кинулись за мишурой, как жалкие аборигены каких-нибудь островов Кука. Лучший книжный магазин города — так называемый «Неликвид». То есть в нем нераскупленные и потому уцененные книги. Какие же? «Факультет ненужных вещей» и «Лавка древностей», «Диалоги» Платона, «Человек бунтующий», «Закат Европы», «Ослепление», «Анархия и современная наука»… Чтобы понять наших горожан, надо сходить в этот магазин. Валентин Михайлович периодически туда наведывался — сначала за реку, а потом на перекресток улиц Ленина и Большой Советской, — Бэсов, как шутил он.

Правда, библиофильству серьезно мешала вторая, вечно дремлющая и то и дело пробуждающаяся страсть, вынуждавшая арктического анархиста пребывать в состоянии выбора — более экзистенциального, говорил он, чем у французов с немцами. Зарема с первого этажа, конечно, приходила ему на выручку, буквально иллюстрируя действенность закона Кропоткина, но Валентин Михайлович понимал, что эра анархии и всеобщего благоденствия еще не наступила и по долгам надо платить. Что он и делал, выходя из запоя. Зарема пыталась списывать долги, что весьма логично — с ее именем по отношению к последователю самых пламенных революционеров, но Грончаков просил ее не делать этого, — в профилактических целях. «Да господи, у меня и в уме нет никаких целей!» — восклицала Зарема. «Нет, вы меня неверно поняли, — говорил старик. — Что-то должно сдерживать меня. Знаете, как камень у входа в пещеру со змеем». — «Ну если так, то лучше бы вам совсем эту гадость не пить». — «Позвольте! Ваш продукт многократно качественнее того, что можно купить в магазине. Он благоухает ржаным полем». Светка ни капли не верила в альтруизм востроносой Заремы; и однажды подслушала — нечаянно, разумеется, — как она жаловалась кому-то на тесноту и замечала, что у соседа со второго этажа нет детей, и как помрет, комната отойдет государству, а комната в два раза больше, и он там только разводит тараканов и плесень. Светка была убеждена, что рано или поздно Зарема займет жилплощадь Грончакова.

Выпутываться из долгов Валентину Михайловичу помогал один давний приятель, время от времени наведывавшийся в дом на Тимирязева, — Доктор.

Доктор приезжал на белых «Жигулях», выходил, поблескивая большими очками в массивной оправе и лысиной, поднимался по скрипучей лестнице дома-памятника с портфелем из лоснящейся коричневой кожи… Домой его иногда увозил долговязый сын, вызываемый по телефону, но чаще доктор оставался ночевать у старика.

Грончаков порицал за это Доктора, техника-стоматолога, призывая к простоте, к перемещению по земле естественным образом, философским, как говаривал блаженный мудрец Сковорода: пешком. Но Доктор ссылался на ритм современности, на жену и, соглашаясь в основном с общим пафосом анархистских рассуждений Грончакова, настаивал все-таки, что некий минимум частной собственности человеку необходим. Доктор был либеральнее в этом вопросе, чем суровый старик Грончаков. Бездетному вдовцу Грончакову, конечно, проще было воспарять в ледяные высоты анархизма, чем Доктору, у которого был сын, помешанный на горных лыжах, и дочь, мечтающая… ну, о чем мечтают современницы Ксении Собчак?

Они беседовали за полночь у открытого окна, и запоздалые прохожие, стучащие каблуками по булыжникам Тимирязева, слышали их голоса, кашель курильщика с большим стажем и чистый перезвон рюмок.

«А почему бы тебе не отдать дачу таджикам?» — спрашивал старик.

И один их диспут неожиданно перетек из теоретической плоскости в плоскость практическую. Как раз в момент этого перетекания Алекс вышел во двор по нужде и наткнулся на кого-то, рыщущего в развалинах сарая. Это был Доктор.

«А, это ты? Не спится?» Алекс промычал что-то. «Мне нужна проволока», — сказал Доктор. Алекс смотрел на его мерцающее в отсветах фонаря нетрезвое лицо, как будто набросанное кистью импрессиониста. «Колючая, — уточнил Доктор. — Не знаешь, где взять?» Алекс видел ржавый клубок на крыше гаража ветерана Рымко. «Как же ее достать?» — спросил Доктор. «Влезть по вязу», — еще сонно ответил Алекс. «Ты не мог бы сделать одолжение…» Алекс переминался с ноги на ногу, поеживаясь в трико и одной майке. Ночь была прохладная. «Это принципиально, — сказал Доктор. — Будь добр». — «Ладно, — отозвался Алекс, — сейчас». И, побывав в скворечнике, он, вскарабкался по вязу и сбросил клубок проволоки. Когда он спрыгнул на землю, из темноты появился Валентин Михайлович в плаще и вязаной шапке, надвинутой на брови. «Алеша?.. — Он улыбался, протянул руку и потрепал его по плечу. — С нами?» Алекс оглянулся на Доктора. Тот клацал кусачками, отрезая проволоку. «Верно! Хватит интеллигентских разговоров, — продолжал Грончаков. — Пора действовать. Устроим революцию роз — из колючей проволоки». Алекс пребывал в замешательстве. «Да ладно, возьмем всю!» — сказал Доктор, поднимая клубок. «Прекрасно! — отозвался Грончаков с каким-то ожесточением и сжал плечо Алекса. — Едем дарить ее истукану». Алекс уже начал смутно догадываться, в чем дело; они как-то уже говорили с Грончаковым об этом. Алекс замялся. В отличие от новых заговорщиков он был абсолютно трезв. И вообще-то ему хотелось спать… Но ведь он соглашался с пафосом речей Грончакова против Истукана? Да или нет? Да, соглашался и с большим энтузиазмом. Вот — наступило время отвечать за свои слова.