Отгадай или умри - Григорий Симанович

Рустамчика убили выстрелом в голову. Он так и остался сидеть, откинувшись в водительском кресле, с открытыми глазами, в которых застыло недоумение смерти. Кровь тонкой струйкой стекала от виска, катилась по подбородку, по гладким полам кожаной куртки и собиралась на газете, лежащей у водителя на коленях. Рустамчик интересовался новостями спорта.

Вадим почти без остановки метнулся в сторону отъехавшего джипа. Слава богу, Тополянский был жив. Он лежал на проезжей части с открытыми глазами и стонал. Голова его была неестественно повернута влево.

– Что?! Что?! – крикнул Вадим, склонившись над шефом.

– Шея, – только и смог вымолвить Тополянский сквозь стон и то ли умер, то ли потерял сознание.

Вадик одной рукой нащупывал пульс на шее Тополянского, а другой набирал по мобильному дежурного по управлению. Велел срочно связать с Пустолеповым, начальником их отдела. Кратко доложил ситуацию, получил приказ дождаться криминалистов и ехать в управление вместе с Фогелем. Палец ощутил слабое биение пульса. Мариничев срочно вызвал скорую.

Разумеется, Пустолепов объявит план «Перехват» и, конечно же, никого не перехватят. Вадик еще подумал, в каком сейчас состоянии кроссвордист – небось, забился в клозет и молит о пощаде своего еврейского бога.

Подъехала патрульная и сразу вслед за ней скорая. Вадик ткнул им под нос удостоверение, велел никого не подпускать к машине и подъезду – любопытствующий народ уже давно выглядывал из окон и подтягивался из соседних домов. Врач склонился над Тополянским и после короткого осмотра велел срочно класть его на носилки, подложив под шею и затылок твердую шину. Когда носилки подняли, Алексей Анисимович сквозь начавшийся бред вдруг отчетливо пробормотал: «Беги к нему» – и потерял сознание.

В несколько шагов преодолев расстояние до подъезда, Вадик рванул наверх, прыгая через три ступеньки. Притормозил возле трупа белобрысого и аккуратно обошел его, стараясь не наступить на кровавую лужу.

Вид убитого почему-то вовсе не взволновал Мариничева, ибо в эту секунду его посетило мерзкое, колющее, всегда небезосновательное предчувствие еще более неприятных событий. Хотя, казалось бы, что может быть круче перестрелки во время операции, да еще с реальным трупом, в котором застрял выпущенный тобою свинец?

Может… Предчувствие, как всегда, не обмануло. Видимо, шефа тоже. Фогеля в квартире не было. Нигде. Вадик с отчаяния заглянул даже под мойку, где едва умещалось мусорное ведро. Фогель исчез.

Мариничев выбежал на лестничную площадку и помчался наверх, на четвертый этаж, к чердачной двери. Он знал наверняка, что она была заперта надежно: инженер местного РЭУ получил откуда надо строгие инструкции. Дубликат ключа был только у Тополянского.

Так и есть: чердак открыт. Характерный запах… Похоже – хлороформ. Беглый взгляд под ноги – все понятно… Фогеля усыпили и волокли: на узком пыльном участке пола видны были две параллельные бороздки – явно прочерчены каблуками. Оперативнику Мариничеву по прозвищу Жираф не составило труда вообразить, как умыкнули Фогеля. Чердачный выход во второй подъезд, стремительный спуск по лестнице и второй автомобиль, поджидавший преступников где-то поблизости. Увы, прояви он чуть пораньше чуть побольше воображения, он мог бы засечь машину, когда выбежал из подъезда в надежде помочь Тополянскому.

На чердаке их было как минимум двое или трое. Они снова проделали все до крайности быстро. Но не безупречно.

«Нет, – осек себя Вадик, – на этот раз они оставили след. Четкий. След в форме трупа одного из участников банды. И, судя по искусству стрельбы, бандит не рядовой».

Глава 3

В логове

Фима Фогель попытался открыть глаза, но чугунные веки сопротивлялись. Еще одна попытка, и он снова провалился в сон, время от времени фиксируя подсознанием или неким вторым «я» отдельные звуки, слова, всплески музыки…

Наконец веки разомкнулись, и он постарался сосредоточить взор на телеэкране у противоположной стены, в нескольких метрах от него. Там что-то мелькало, какое-то действо сопровождалось мелодией, такой знакомой… Ну да, конечно, «Битлз», «Мишель», любимая песня юности, знаменитый проигрыш, всегда хватавший за душу…

– Клеточник проснулся, – произнес кто-то сзади, из-за кресла, к которому Фогель был надежно приторочен коричневым скотчем. Он уже сориентировался в пространстве, и сознание быстро обрисовало то положение, в коем пребывал: комната, кресло, обездвижен, захвачен, без пяти минут мертв, убивать будут под любимую «Мишель».

«Литературно!» – успел подумать Фима перед тем, как увидеть лицо человека, подошедшего на расстояние вытянутой руки.

Он узнал. Невозможно было не узнать. Это был Суслик.

«Боже! – Фогель поймал себя на мысли, что назвал стоящего перед ним человека по той губительной, невесть откуда взявшейся кличке из его кроссворда. – Боже, к тому все шло… Я знал… Это конец… Нет, надо объяснить, это шанс, он должен понять… Где Тополянский?.. Юлька, милая, за что мне, за что мне!..» – Сумбурный поток панических мыслей выразился в одном-единственном слове, которое и смог произнести Фима, отомкнув ссохшиеся губы: «Здрасте…» Это было весьма любезно с его стороны. И главное – уместно.

– Привет, привет, – радушно ответило лицо. На нем обозначилась широкая, даже приветливая улыбка, в которой легко угадывалось жестокое торжество охотника, наблюдавшего за агонией жирного зайца в силках. – Как самочувствие?

– Что вы от меня хотите? – выдавил Фогель приглушенно и хрипло. – Я этого не писал. – И заплакал навзрыд, как ребенок, чего не случалось с ним даже на похоронах друзей, но за последние дни произошло уже дважды.

– Знаю, милый, знаю, – протянул Федор Захарович Мудрик, продолжая улыбаться сквозь тонкий разрез губ. – Мне ли не знать-то!

И вдруг улыбка съехала, губы вытянулись совсем узкой бордовой полоской, глаза помутнели, и Мудрик коротким профессиональным ударом врезал Фиме в челюсть, да так, что вместе с креслом, с которым составлял единое целое, пленник рухнул навзничь и перекатился по ворсистому ковру, вопя от неожиданной боли. Тотчас чьи-то сильные руки подняли его вместе с креслом и водрузили в прежнее положение. Фимин рот полон был крови, и, пытаясь сплюнуть ее, он заодно исторг и два выбитых зуба. Ассистент хозяина комнаты заботливо промокнул кровь на Фиминых губах и этой же тряпицей подтер темно-багровые брызги на ковре. Сквозь боль, слезы и туман Фогель разглядел черноволосого верзилу с густыми брежневскими бровями и приплюснутым негритянским носом.

– Ну наконец-то, – выдохнул Мудрик с каким-то яростным облегчением. – Сбылось-таки, сбылось… – и уже верзиле: – Давай второго…

Черноволосый жестом дал распоряжение кому-то невидимому за спиной. Через минуту двое в джинсах и клетчатых ковбойках вкатили в комнату еще одно кресло. В нем упакован был точно по той же нехитрой технологии, что и Фима, совершенно незнакомый Фогелю тщедушный человечек, одеждой и щетинистым синюшным лицом напоминающий типичного уличного бомжа. Человечек был явно нетрезв.

Кресла расположились так, что гости могли созерцать друг друга.

– Надеюсь, вам обоим комфортно, – издевательски предположил Мудрик, с удовлетворением рассматривая плоды трудов своих на быстро отекшей физиономии Фогеля. – А этого… – Он кивнул в сторону бомжа, – я попозже представлю, попозже… Если не узнали, конечно…

Фогель постанывал, а бомж неотрывно, с хмельным изумлением глядел на Фогеля. То ли пытался понять, где он оказался, то ли вспомнить, кто перед ним…

Фима поймал этот странный взгляд, и какое-то безумно-отдаленное, размытое, обманное воспоминание шевельнулось на мгновение и вновь растворилось в мозгу, оттесненное болью и страхом.

– Что же, начнем, пожалуй, – не без пафоса изрек хозяин апартаментов, удовлетворенно потирая руку, ушибленную о челюсть несчастного Фогеля. – Не думаю, что нуждаюсь в представлении. Особенно что касается вас, многоуважаемый составитель кроссвордов и знаток мелких грызунов, – тут Мудрик расхохотался, демонстрируя образцовый ряд фарфорово-белых зубов. – Ай-яй-яй, как же это вы оплошали, Ефим Романович! И ведь всего второй раз в жизни. И самое-то интересное, что о первой своей роковой промашке вы до сих пор и не догадываетесь. Не правда ли, ты, жук навозный? – Интонация Мудрика резко поменялась, голос окатил презрением и ненавистью.

– Что вы имеете в виду? – произнес Фогель, с трудом шевеля языком. Челюсть болела нестерпимо, во рту копилась кровавая слюна, тело не могло содрогаться от страха лишь потому, что было туго запеленуто клейкой лентой.

– А ты посмотри внимательно, еще разок внимательно посмотри на эту вот гниду помоечную, может, вспомнишь чего! – рявкнул хозяин, кивнув в сторону синюшного бомжа. И, переведя на него взгляд, добавил: – Ну что, лапуся, бздишь? Правильно бздишь, дальновидно. С тобой я разберусь по всей строгости нравственного закона. Как сказал философ, он должен быть внутри нас. У тебя его не оказалось, а стало быть, и звездное небо над тобой зря висело. Скоро погаснет. А пока дыши собственной своей вонью-то. Ты мне еще пригодишься… «грамотей». Так тебя вроде на свалке-то кличут?! – Федор Захарович подошел вплотную к креслу, преодолевая едкий запах перегара и немытого тела (он специально распорядился доставить клиента «в натуральном виде»).