Последние каникулы - Лев Хахалин

— А меня?

— С тобой у меня ошибочка вышла, каюсь. — Оля толкнула Вадика лбом в плечо. — Думала, ты рыба вареная. — Она запрокинула голову, подставляя губы. — Ну! Сама прошу!

Они были уже за лагерем, на тропинке, едва натоптанной над обрывистым берегом. Под рукой жило ее тонкое податливое плечо, от него шло тепло даже из–под курточки. У дуба она остановилась, закинула Вадику руки на шею и не отстранилась, когда его жар передался ей. Ах, никогда она не была такой!

— Люблю! — шептал ей Вадик. — Люблю тебя! — Она уступала ему, то суетливо и слабо сопротивляясь, то замирая, покорная, — Оля! — позвал он ее, задыхаясь. — Ну, скажи!

Она вздрогнула, открыла глаза и, как сквозь сон, слабо улыбнувшись, села, поникнув плечами, склонив набок голову. Дальний свет луны чуть бледнил ее лицо. Вадик закурил и лег навзничь, лицом к мутному, встревоженному небу.

— Странный ты, Вадька! Не пойму тебя! — озабоченно произнесла Оля. — Как дальше будет? Ты вправду меня любишь? Тогда почему ты?.. Ну, у тебя, в медпункте… Испугался, что обженю?

— Ты про это? А ты смелая, Ольке!.. — восхитился Вадик. Он сел так, чтобы видеть ее лицо, дотронулся до него. — Объясню. Красть не хочу! Понимаешь? Ведь ты то огонь, то лед. Есть вещи, которые я в тебе совершенно не понимаю!

— А я в тебе, — быстро и серьезно сказала Оля.

— Когда ты, как сегодня, мне даже страшно делается: вдруг ты завтра все перечеркнешь? Ты мне нужна и ты мне не даешься. — Оля засмеялась, и Вадик торопливо поправился: — Ну, то есть я хочу сказать… Ты — свободный человек, точно знаю!

— Чудик ты, Вадька! У тебя девушки раньше были? Ну, признайся, Вадя! Я за старое ревновать не стану.

— Была, — буркнул Вадик, отворачиваясь. — Только она меня не любила. Держала рядом, не понимаю для чего. У нас все было, вроде бы ничего больше не пожелаешь — знаешь, так некоторые думают? — а шел к ней на свидание, как на войну. Измучился я с ней, — признался Вадик.

— Ты тоже требовал от нее все объяснить, все назвать? А она молчала, да? — Оля вела пальцем по его носу, по губам. — Она просто не любила тебя, это ты точно угадал.

— Человек — святыня! — сказал Вадик, — А женщина вдвойне. Потом она меня ненавидела. И, может быть, всю жизнь ненавидеть будет. А за что? За то, что не полюбила меня?

— А ты не робкий, да, Вадя? Ты просто интеллигент, да?

— Ой! Оставим этот разговор, противно! Так и слышу интонации твоего друга.

— Он здесь ни при чем! — отрезала Оля. — Я спрашиваю: ты интеллигент? Мне это нужно знать от тебя. Ну?

— По происхождению и по убеждению — да. — Вадик улыбнулся и получил за это по макушке. — Оля, драться нехорошо! — Его продолжали бить. — Ну, Оль! Бить интеллигента нельзя, он слабый! Ну, Оль!.. Больно! Отрекаюсь, отрекаюсь!.. Я робкий!

— И Ведьма сказала — ты слабый, потому что добрый. А того доктора звали Александр Иванович Лучков. Вот!

— Откуда ты знаешь? — подскочил Вадик, Он схватил Олю за плечи. — Разговаривала с ней? Пока я купался? Расскажи!

— Она пила настой. Какой–то такой настой, против которого нет спасения. Так что ты все хорошо сделал, а вылечить ее не смог бы никогда. Слушай, Вадька, а почему ты совсем не переживаешь?

— Вот отчего такое затемненное сознание, — сообразил Вадик. — Я ведь все по максимуму делал, как большой…

— Она легко умерла?

— Упокоилась, как говорят старушки. Поэтому я и хочу на мой единственный раз иметь все настоящее и целиком. Настоящую работу, настоящую любовь, настоящую жизнь.

— Ну, насчет работы все в порядке, кажется, — с вызовом произнесла Оля. — А об остальном тебе судить. — Все это время она смотрела на него странно большими глазами, внимательно и пристально, а теперь отвернулась и встала. Поднялся и Вадик, опять обнял ее, но она не отозвалась. — Гляди! — Оля протянула руку. — Видишь что–нибудь? Плохо, что мы все время ночью разговариваем. Ночью сам себе кажешься большим, а все остальное не видно. Ну, видишь что–нибудь?

Их глазам, привыкшим к темноте, из–под густой ночной тени дуба открылся горизонт бугрящейся воды с серебрением по краю, а за ним — непроглядный мрак всего остального мира, про который известно, что он есть.

Вадик проводил Олю до темного крыльца. На прощание они стиснули друг другу пальцы до боли — здесь была как бы запретная зона, и они никогда не целовались. Оля поднялась по ступенькам на крыльцо, Вадик ждал скрипа отворяемой двери, но Оля вдруг испуганно ойкнула. И тут же послышался голос Сережи–комиссара:

— Тихо, тихо, не шуми, это я тут… сижу.

— Привет! — шепнул Вадик. — Бессонница?

— Да нет. Так просто… Я все про собрание думаю.

Вадик улыбнулся:

— Утро вечера мудреней, комиссар, Иди спать.

Сережа не отозвался, и была минута полной, мертвой тишины. Потом он встал и молча ушел за дверь.

— Он совета у тебя спрашивал! — с сердцем сказала вдруг Оля. — А ты его мордой об стол. Эх, Вадик!..

— Здравствуйте, доктор! — улыбаясь ему ярко накрашенным ртом, обрадовано сказала секретарша директора. — Я про вас передачу слышала! А директора нет! — игриво добавила она. — В поле. Теперь его до обеда не поймать.

— Мне обязательно надо с ним поговорить, — вздохнул Вадик. — Насчет машины. Отобрал у отряда машину! — ища сочувствия, объяснил он.

— Ну! — Секретарша безнадежно махнула рукой. — Откажет! У нас трех водителей на уборочную в район взяли. Да и работа у вас невыгодная. — Она вытащила из ящика стола пачку сигарет, предложила Вадику. Закурив, спрыгнула со стула и плотно закрыла дверь, возвращаясь за свой стол, она прошла рядом, обдавая Вадика тяжелым запахом духов и табака. Горб углом выступал у нее на спине, по–детски худой, узкой.

— Подождите, доктор! — всполошилась секретарша, когда Вадик с расстроенным лицом поднялся со стула. Он остановился. — Вы можете меня проконсультировать? — помолчав и будто бы решившись, спросила она, глядя в окно.

— Пожалуйста. Только ведь я детский врач все–таки.

— Я зайду к вам на днях, можно? — кокетливо спросила она. И рукой с зажатой в пальцах сигаретой помахала ему.

Вадик пошел вдоль поля, по шоссе, надеясь попасть в лагерь на попутной машине, но дорога была пустынна. Поле ярко зеленело, живое, ветер гнал по нему волны. Вадик топал по обочине, разглядывая облачное небо, колышущееся поле, темно–зеленый лес, и уже далеко отошел от центральной усадьбы совхоза, когда сзади раздались сигналы машины. Он обернулся и увидел быстро приближающийся «газик». В лобовом стекле белела рубашка директора.

— Был в конторе, а Тоня сказала, что вы заходили. Здравствуйте! — Директор вышел из машины, протянул Вадику руку. — Что–нибудь случилось?

— Случилось. — Директор нахмурился, и тогда Вадик расчетливо, с укоризной обронил: — Машину у нас отобрали.

Директор ухмыльнулся:

— Все, значит, в ход пошло? То ваш командир с бутылкой ко мне заявляется этот вопрос решать — по–мужски, а теперь, выходит, и вас…

— Он меня не просил. Я сам вызвался.

— Наш инженер на днях — как раз в обед подгадал приехать — все осмотрел и так доложил о результатах, что хоть плачь, а? Поедем, посмотрим… Вот я и говорю, все в ход пошло? — повторил он уже в машине.

— Что ж нам делать остается? Не успеваем.

— А вы и не поспеете уже. Я крест на этом поставил. Поэтому машину и отобрал. Честно сказал?

Вадик кивнул. Еще по дороге на центральную усадьбу он был уверен, что едва он попросит, напомнив о дочке, как директор отменит свое распоряжение, а теперь и язык не поворачивался спросить о девочке.

— Ладно, доктор, — улыбнулся директор. Оказывается, он подглядывал за насупившимся Вадиком. — Придумаем чего–нибудь! Что ж о дочке не спросите?

— Неудобно. Вроде вымогаю машину. А как дочка?

— Жена пишет — поправляется. А потому, что попала к специалистам. А у ваших ребят дела уж не поправятся, даже с машиной. Работают плохо, неумело, — жестко определил директор.

— Они работают честно, выкладываются. Я‑то вижу! Они даже вечером петь перестали, спать валятся сразу же. Соревнование у нас, каменщиков… — залепетал Вадик и покраснел.

— Честно работать — мало. Какая польза от честного дурака? Надо уметь работать. Ведь это наш дом, — сказал он, и Вадик сначала не понял, о чем он говорит, но директор пояснил: — Наша земля. Если отвлечься от мелочей, ведь она у нас терпеливая, матушка. И, главное, одна. На все времена. Да, — вздохнул он. — Бесхозяйственность.

Показалась приземистая коробочка дома, ребята копошились на стенах. Метров за двадцать до стройки директор затормозил — мешали кучи песка, поломанного кирпича, досок.

— Пожалуйста, пример. — Он покачал головой и, надев кепку, первым вышел из машины.

— Кого привез, доктор? — окликнул Вадика грязный, голый до пояса Сережа–комиссар.