Гребаная история - Бернар Миньер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как и мои мысли постоянно возвращались к Наоми.
Правда о Наоми:
она не была идеальной.
Она хотела ею быть: хорошей подругой, отличной ученицей, активной спортсменкой, принадлежащей ко всем клубам, какие только есть в школе. Вся эта ерунда ее очень привлекала.
Она обожала находиться в центре внимания…
Но суть в том, что с некоторых пор Наоми двигалась к краю пропасти. Мы обнаружили это летом. Точнее, Чарли, Джонни и Кайла начали об этом подозревать, когда она отказалась переодеться в купальник.
Я-то, понятное дело, и так это знал.
Уже долгое время я был свидетелем процесса, который от месяца к месяцу все более усугубляется. Я не мог ни вразумить ее, ни понять, что происходит, несмотря на ее попытки все объяснить. Наоми часто употребляла такие слова, как «стресс», «завышенные ожидания», «точка невозврата». По ее словам, окружающие и не подозревают о том, что многие отличники сами наносят себе повреждения, чтобы справиться с давлением.
Тем не менее меня ужасно напугали эти многочисленные отметины на ее теле. Там, где никто, кроме меня, не мог их видеть.
В первый раз она воспользовалась циркулем. И вырезала слово:
ИЗМОТАННАЯ
У себя на руке…
Зимой. Можно было не опасаться, что кто-нибудь увидит. За исключением меня. Пораженный, я смотрел на эту надпись.
— Что это?
Наоми выглядела очень грустной.
— Прости меня, — сказала она.
Простить ее за что? Я обнял ее. А две недели спустя было уже пять красных глубоких следов, вырезанных на другой руке.
— Зачем ты это делаешь, Нао?
— Это меня утешает.
— Тебя это… утешает?
— Да.
— Но как?..
— Вот так.
— Но это же больно?
— Только вначале, потом привыкаешь…
С каждым днем, с каждой неделей следов становилось все больше, и они были все глубже. Вскоре Наоми перешла с циркуля на лезвие бритвы. Процесс пошел быстрее и вскоре стал ежедневным.
Ее тело напоминало иероглиф. Папирус, покрытый каббалистическими знаками, жуткими каракулями.
В последнее время мне было страшно ее раздевать. Впрочем, Наоми и сама опасалась моей реакции. Она находила предлоги: то у нее месячные, то живот болит, то голова…
Настало лето, но она продолжала носить джинсы, водолазки и свитера с длинными рукавами, хотя установилась жара и все жители острова запихнули зимние вещи подальше в шкаф. Наоми перестала заниматься спортом, чтобы не переодеваться в шорты. И вот однажды, когда мы были на пляже и она, несмотря на пекло, отказалась раздеться, Кайла задала ей вопрос. Прямо в лоб. И схватив за руку.
* * *Я вышел из «Вольво».
Сидя за рулем, Лив обернулась ко мне:
— Возвращайся домой.
И тронулась с места.
Шум дождя, словно истинный голос этого острова, не стихал. Забираясь в машину, я в последний раз посмотрел туда, где начиналась тропинка. Народу стало меньше, но сирены полицейских машин продолжали завывать в темноте.
Я сел за руль, потерявшись в лабиринте мыслей, которые никуда не вели. Все они были окрашены болью. Мне хотелось во что бы то ни стало остановить это. Но оно не останавливалось… И здесь, в машине, меня настиг первый приступ слез. Будут еще и другие, но по силе с этими вряд ли смогут сравниться. Мгновением раньше ничто этого не предвещало. Рыдания били меня изнутри, словно накатывающие волны. Это длилось минуту или две. Я почувствовал себя совершенно разбитым, изможденным. Хрипло дыша, я дотронулся до лба, разбитого о руль.
Наоми.
Ее имя само скользнуло с губ. Оно вылетело из меня, как дыхание. Как если бы в меня вселился чревовещатель и сказал это без моего участия.
Повернув голову, я едва не подпрыгнул от страха. К ветровому стеклу буквально приклеилось лицо, и глаза следили за мной из-под козырька, с которого стекала вода. Доминик Сильвестри, заместитель шерифа. Я нажал на кнопку, и стекло опустилось.
— Генри, ты в порядке?
Я кивком подтвердил, что да, вытер слезы и сопли. Полицейский положил руку мне на плечо, дружески сжал его. Удивительно, но от этого простого жеста мне стало гораздо легче.
— Возвращайся к себе, — сказал он.
Я снова кивнул и, в свою очередь, тронулся с места. Паркуясь у дома, увидел, что дождевая вода переполнила канавы и водостоки. Из гостиной доносилась певучая мелодия виолончели. Я узнал этот отрывок: «Лебедь» Камиля Сен-Санса. Лив играла его уже сотни раз, и волнующая меланхолия этой пьесы сделала мое отчаяние практически непереносимым.
«О боже, Лив! — подумал я. — Неужели это не могло подождать?»
Но едва за мной закрылась дверь, музыка смолкла. Лив выключила метроном, к чему-то прислонила тяжелый инструмент и встала. Я услышал приближающиеся по паркету ее шаги и другие — более легкие и изящные, — принадлежащие Франс, которая спускалась по лестнице.
— Генри, — только и сказала Лив.
Я без слов последовал за ней.
Дом у нас большой. Там есть гостиная — одновременно для жильцов и для нас — с камином из мрамора с прожилками, над которым висит большое зеркало, окруженное стеной книг и дисков. Жильцы могут брать их на время — в каждой комнате есть проигрыватель. Увенчанные полукруглым стеллажом стеклянные двери выходят на террасу. Сейчас вид из окна был полностью затянут дождем.
Здесь они меня и обняли — крепко.
