Золотаюшка - Станислав Мелешин

Под железный дробный перестук колес, в дреме Ивану Пылаеву видится, что стоят они с Натальей на самой вершине родной горы, над Железным городом, который весь объят дымами и дышит трудно, размеренно и торжественно. Весь он наполнен всплесками огненных языков из мартеновских труб, житейской суетой трезвонящих трамваев, печалью немых поясов шлаковых насыпей на побережье древней реки. Стоят они с Натальей над степным простором, где на земной тверди раскинул многооконные дома-дворцы новый, строго слаженный город, стоят над страной, которую по сердечному рабочему призванию и долгу им украшать и крепить.

Он слышит Натальин голос, восторженный Натальин голос. Это она раскинула руки и глотает ветер:

— Ой, славно-то как! Не надышусь… А то вот век прожила бы — на эту красоту и не поглядела!

Там вдали за степью, закрывая горизонт, поднимается к небу прозрачная голубая гряда Уральских гор, а здесь под ногами бьется толчками электровозов, скрежетом экскаваторов гора-кормилица с рудой в утробе, бог весть когда вставшая из глубин земли железной броней. По другому боку горы в лощине — березовая чаща. Наталья смотрит да белые стволы, гладит шелк бересты и смеется:

— Светло-то как! А я словно невеста… Вот какой ты мне день-то подарил!

И бегут они с нею в снега и березы, бегут с криком, и гремит им вслед чернокрылое воронье, качая тяжелые от гнезд ветви.

Потом Наталья снова идет на верх горы, а он — к себе на рабочее место. И еще ему привиделось: описывая дугу по котловану и вгрызаясь в нутро земного шара, экскаватор вымахнул громадный ковш с железной рудой на вершину и не спеша, осторожно положил тяжелые глыбы к ее ногам.

КАРИЕ ГЛАЗА

Рассказ

Н. Т. Койновой — педагогу

Над городом устало кружил ястреб.

Каким-то образом его занесло со степи сюда, на окраину, в поселок, утопающий в садах. Он, очевидно, летал над лесопосадками, огородами и залетел ненароком в людное место и повис в воздухе, как мальчишеский змей, не зная, куда направить свои крылья дальше.

Снизу до него доносились, били под крыло звонки трамваев, людские голоса и крики, громкие песни и марши телевизоров.

Была суббота.

Ястреб повис как раз над домиком пенсионера Ильи Семеновича Косотурова, который копался в яблоневом саду. Он взглянул в небо, заметил птицу, прикрыл глаза ребром ладони и стал наблюдать за ястребом — полезным стервятником.

У Ильи Семеновича стало как-то неуютно на душе, холодком сжало сердце, да и то — хищник над родным жилищем не предвещал ничего хорошего и висел в небе как недобрый знак и дурная примета. За каким чертом занесло его сюда степным или космическим ветром и он прохлаждается в небесных высях над гулким городом с огромным дымным заводом?!

С утра Косотуров не находил себе покоя, накатила тоска, все исполнялось не так — порезал бритвой щеку, оторвалась пуговица на рубашке, два раза не к добру споткнулся в сенях, а тут еще этот разбойник над головой.

Илья Семенович был еще довольно крепким стариком. За семьдесят лет болел только раз в детстве, когда пас казацких коней и его обдули весной холодные степные ветры, но потом выправился в доброго молодца на меду и лисьем сале, и, когда гвоздил молотом в кузне подручным, служил в Красной Армии кавалеристом, определился в строящемся городе Железногорске на завод сталеваром и отстоял у мартеновских печей без малого сорок лет, никакая хворь не брала, да еще к тому же учесть — подарил миру двух здоровых сыновей и двух красавиц дочерей. А теперь вот остановка — жизнь на пенсии вдвоем со старухой, неугомонной Марьей Васильевной в своем опустевшем доме.

Только фотографии родимых детей на стенах и свой портрет, написанный заводским художником красками и врученный ему в цехе при провожании на заслуженный отдых. На портрете он тоже выглядит молодцом, с нашлепками седых коротких усов над строгими губами, с глубокими добрыми морщинами на жестких щеках, с голубыми молодыми глазами, на груди целый реестр трудовых важных орденов и медалей. Гроза металлургов, полный генерал, в общем!

Дом, купленный на сбережения после мыканья по землянкам и баракам, был шумным и многоголосым, полным речей и песен, пока росли в нем дети, а сейчас пустой, с покоем и тишиной, тоской и скукой.

Поразъехались, поразлетелись по стране детушки, все у дела, своими семьями живут, и от них только письма да переводы, и редко кто когда навестит, пробудет несколько радостных дней.

Что ж, тут уж ничего не поделаешь, не привяжешь, не накажешь, не проклянешь: родили, вырастили, поставили на ноги, выучили, вывели в люди, а там живи, становись в полный рост и продолжай жизнь и род Косотуровых и род человеческий.

А было бы славно, коль приехали все разом, собрались за столом с женами и внуками, рассмотрели друг друга, наговорились про житье-бытье, да песни хором, да смех и речи — все сердцу отрада…

Правда, живет в их доме Глафира-казачка, были когда-то соседями в станице Измайловка, да молодость или мечта какая привели ее в город, работает в больнице медсестрой. Ничего, землячка тихая, опрятная, только что остра на язык. Ну, это особь статья.

Его окликнул хлопотливо-заботливый женский голос, он не разгибаясь повернул голову и увидел жену Марию Васильевну на крылечке.

— Обедать будешь? Хватит колдовать.

Дом его крепкий, из шлакоблоков, побеленный, с железной крышей смотрел двумя окнами на уличную дорогу с кленами, остальными — в сад и огород. Илья Семенович оглядел его отрешенно с грустью и услышал, как окликнул его другой голос — мужской, молодой, командирский — твердый. И на этот голос он повернулся и выпрямился-во весь рост. Увидел: стоит какой-то военный с чемоданами у ног и улыбается. По улыбке и узнал. Сын! Приехал! Сердце заколотилось радостно, по всему телу пробежала горячая волна. Он так и стоял, как вкопанный, от неожиданности и не знал, что ему надлежало сейчас делать, оторопевшему и перепачканному землей. Илья Семенович отряхнулся, вытер ладони о пиджачок и неторопко двинул сыну навстречу. За спиной заголосила Мария Васильевна.

Сын шел навстречу, сверкая звездами на погонах, орденами и медалями на груди, кряжистый, тяжеловатый, шагал по-строевому, как на рапорт, а потом побежал, раскинув руки, навстречу матери. Опередила его все-таки!

Илья Семенович вспомнил сына всего — от люльки до школьного взросления, от не совсем счастливой защиты аттестата на золотую медаль до проводов в летчицкое военное училище. Думали с матерью, что в институт какой пойдет или ж на завод к нему, в мартеновский цех, но сын решил — только в авиацию! А там разлука на годы, не частые приезды в отпуск, сначала одиноким приезжал, потом уже с женой наведывался, а сейчас почему-то один прикатил.

И вот сын стоит перед ним, его порода, совсем уже матерый мужик, в большом военном чине, его родная кровь, его первенец, любимый Николай Ильич. Илья Семенович крякнул, попушил усы и осторожно обнял его, и поцеловал трижды, и уважительно поздоровался за руку.

Николай Ильич вспомнил, как, сойдя с поезда в родном городе, взял на привокзальной площади такси, вместе с улыбчивым рыжим шофером они уложили немудреную поклажу — два чемодана в задник и покатили через весь город к далекому поселку в дом отца и матери. Он отметил тогда, что город помолодел, а он, Николай Ильич, постарел. Последний раз он проводил здесь свой отпуск пять лет назад, один, потому что развелся с женой, летать ему уже запретили по болезни сердца и дело двигалось к отставке. И вот теперь двадцатипятилетняя служба, армия, полеты на сверхзвуковых, друзья по полку и неудавшаяся семейная жизнь остались за спиной, и он вернулся в родной Железногорск больным и разбитым, с тоской на душе.

В такси он подремывал, в голову лезли печальные мысли о том, что люди старятся во сне, и то, что было прошедшим днем горестного и ошибочного, уносят в сон и вновь переживают, что зеленых деревьев в городе стало больше и они стали выше и гуще, что горожане хорошо и модно одеты и не торопятся, как раньше, что едет он домой, не известив родителей о своем приезде ни письмом, ни телеграммой, что они постарели, наверное, очень, как и он, и что встрече с ним будут рады.

Подъехав к дому, он одернул китель, поправил фуражку с авиационной эмблемой, сказал шоферу, переполненный душевной щедростью оттого, что все хорошее и плохое осталось позади, кончилось, мол, зайдем, на что тот ответил: «Не-еа! У меня план!» — и-хорошо рассмеялся.

И то, что поезд вовремя доставил его сюда, и то, что теперь у него бессрочный отпуск и начнется другая, новая жизнь, и предстоит встреча с родителями и родным домом, и этот улыбчивый молчаливый рыжий шофер настроили Николая Ильича на добрый лад и спокойное душевное настроение, хотя сердце и обдавало холодком и тревогой. Подходил к калитке немного смущенно, открыл ее и, поставив чемоданы на выложенную кирпичом дорожку, увидел отца.