Золотаюшка - Станислав Мелешин

Говорить не хотелось, но, странно, молчание сегодня не тяготило, не разобщало, а, напротив, сближало их, будто думали они об одном и том же и знали, о чем думает каждый…

Назавтра Филипп Васильевич встал притихший, с добрым лицом, не стучал палкой по полу, до обеда сидел сгорбившись в кресле, пасся в широких полях «Экономической газеты» и совсем не был похож на ястреба, как все прошедшие дни. После обеда, как бы решившись на что-то, он сказал Ивану:

— Не забыл: сегодня у нас с тобой поход? Покажу тебе наш Обрыв-Камень. На самый лоб взойдем! Поговорим на вольном ветру.

Тесть хотел сблизиться, Иван чувствовал это. И сейчас вспомнил вдруг, что, когда увозил Наталью к себе в Железногорск, Филипп Васильевич сказал:

— Жаль, что мы, Ванюша, в разговорах с тобой не породнились…

И в этот период Пылаеву и Филиппу Васильевичу в домашней суматохе, в окружении домочадцев, соседей, гостей поговорить не довелось, и тесть хитро придумал сбежать из дому и побыть на вольном ветру…

Они шли по взгорью, обходя словно утрамбованные сугробы с фиолетовыми тенями по бокам от вечернего солнца, и жесткий снег визжал у них под ногами. Под ними темнела от множества черных избушек долина и курилась сиреневыми дымками.

— А вот в этом домике, Иван Петрович, я появился на свет. — Филипп Васильевич остановился, вздохнул и показал на неказистую избу в одно окно у дороги.

— Теперь там другой кто в моей зыбке качается. Сколько их народилось почти за семьдесят лет!

Солнце успокаивало мороз желтыми лучами, и только холодный ветер от снега пощипывал щеки.

— Далеко еще до Обрыв-Камня? — спросил Пылаев и поежился.

Филипп Васильевич обернулся и, вытирая слезящиеся глаза, кивнул назад, на какие-то стены-заборы и густой сосновый бор: мол, там, и Пылаев понял, что Обрыв-Камень совсем в другой стороне, а пошли они в этом направлении, потому что захотелось Филиппу Васильевичу показать дом, в котором был рожден на белый свет.

Иван не обижался. По дороге зашли на базар. «Ладно, чего там, раз старику приятно». На обширном полупустом базаре бродил за ним и тоже приценивался к товарам. Они узнали у черной в красном платке продавщицы, похожей на Кармен, что мясо двух сортов: по рублю девяносто и по два тридцать за килограмм — и что даже есть роскошные моталыжки для холодца совсем задаром — по пятьдесят копеек. У Филиппа Васильевича от удовольствия раздулись усы, и он снова похвалился: мол, смотри, все есть, вот как мы богато живем, и только в павильоне «Овощи» усы его опустились от огорчения, когда увидел, что у одной старушки пять минут назад липовый мед кончился.

Пылаеву все хотелось на Обрыв-Камень. Вспомнились альбомные фотографии и открытки, на которых была лобастая скала, под нее нырял длинный-длинный мост на сваях. Ему очень хотелось увидеть эту скалу над озером, и он сказал тестю, что надо бы поторопиться, что солнце скоро сядет, на что тесть согласно кивнул, только поправил: «Не над озером скала, а над заводским прудом».

Они приближались к берегу. За черно-зеленым тяжелым кедрачом и избами услышали равномерный гул, напоминающий гул трактора или шум фабрички на перекрестке дорог, и, чем ближе они подходили к берегу, тем громче слышались всплески шума, словно за толстыми медными сосновыми стволами разворачивалось и трудилось что-то могучее в своей вечной работе.

Это дышал завод.

Филипп Васильевич и Иван Пылаев спустились по лыжне к открытому простору огромного замерзшего пруда и встали на базальтовые ребра берега.

Каменной глыбы — Обрыв-Камня Иван нигде не видел, и, оглядывая нависшие вокруг пруда горы, вопросительно взглянул на старика. Тот подмигнул и засмеялся, довольный.

— А мы ведь на нем стоим!

Обрыв-Камень полукругом входил в лед и словно застыл согнутой каменной-глыбой. По черным фигуркам пешеходов там, внизу, под обрывом на синих снегах, Иван понял, что они стояли на самой его вершине.

Морозный ветер хлестал пощечинами; воздух, снег, сосны и берег звенели, и в молчании массивных таежных гор было что-то затаенное, древнее. Все вокруг виделось громадным — не открыточным, не похожим на фотографии.

Черный завод с трубами, будто растопив льды, поднялся из пруда и развернулся по длинному берегу сбоку под горой, на которой возвышался зданиями новый многоэтажный Реченск из солнца, стекла и света; дымами из труб и дымками из домов город соединял землю и небо.

Они, стоя на Обрыв-Камне, вели оживленный разговор. Иван напомнил, показывая рукой на завод:

— Еще в 1911 году от вашего завода приезжали рабочие и извозчики за рудой на гору Железную. И так несколько лет.

Тесть просто взглянул на зятя: мол, нашел, чем удивить.

— Зато, когда ваш город и завод строились, от нас тысячи рабочих рук прибыло к вам. А специалисты, а сталевары?..

— Ну, они со всей страны прибывали. Не только из Реченска.

— У вас какие цеха теперь?

Иван стал перечислять. Он назвал доменные и мартеновские, как главные. Тесть не сдавался:

— А прокатные станы?

— Есть! А сейчас новый мощный «2500» поставлен!

— И волочильный стан есть?

— И волочильный и даже сталепроволочный есть!

— Ага! Ты какой марки часы носишь? — спросил Филипп Васильевич и хитро прищурил глаза.

— «Победа». Шестнадцать камней.

— Ну вот! Наша пружина в них!

— Да ну?!

— Вот тебе и ну. Половина часов Советского Союза заводится нашими пружинами.

— Вот здорово!

Филипп Васильевич победно крякнул, торжественным жестом достав из-за пазухи фляжку с водкой, сверток колбасы и хлеба, и буднично сказал:

— Вот на этом самом заводе я проработал сорок лет и четыре года! Хм… Бухгалтером!

Иван выпил из пластмассовой рюмки-крышки холодной водки и, чувствуя разгорающийся огонь в груди, ободрился, залюбовался тестем.

— Да… Филипп Васильевич! Это я очень даже понимаю. И тут вы меня на обе лопатки!

— Ну, будь здоров!

Старик молодецки опрокинул рюмку, засветился улыбкой, и было непонятно, кому он пожелал здоровья: Ивану или родному дому-заводу.

Здесь, на вершине, открытой всем горным ветрам, Ивана потянуло к теплу, к солнцу, к заводским цехам, он услышал их горячее дыхание, погромыхивающие шумы и звуки, вспомнил разговоры о том, что завод этот, развернувшийся на берегу двести лет назад, посылал зимой и летом подводы в далекую степь за железной рудой. Но не степные снега вставали сейчас перед глазами, ему ясно представились и пустынная сухая от зноя пыльная степь, раскаленные жарой дороги, и караван телег, нагруженных железными глыбами, растянувшийся на версту, бессильно танцующие от натуги лошадки, словно желая вырваться из хомутов, и возчики — тот малый работный народец на большой, бесконечной земле, который молча двигал караван в катящемся желтом облаке пыли. Отдаленной музыкой в ушах слышался нескончаемый скрип, ржание, голоса, будто вся земля, весь большой свет скрипел и ухал, пригибаясь под могутной железной ношей.

Пылаев сожалеюще вздохнул, думая о том, что хоть его жизнь и продолжается, а вот гора Железная, кормилица, кончается — осталось им, экскаваторщикам, вскрыть два последних надземных горизонта в восемь миллионов тонн руды, а под ними — уже только мрамор. Ему так и представлялось, что такие железные горы непременно стоят на мраморе, как памятники.

Теперь у реченских своя руда под боком, на Тукане, а они уже начали прихватывать ее издалека, аж из Казахстана. История, в общем, повторяется.

— Что загрустил при такой красоте? Озяб? На, будь здоров! — Иван выпил, согрелся и, запоздало отвечая на давнишний разговор с тестем за праздничным столом, поведал Филиппу Васильевичу, что хоть и уберут они скоро с лица земли гору Железную, однако горевать еще рано. Сейчас в их степном районе ищут новую гору, но уже не на поверхности, а в недрах земли, на глубине в триста метров. Самолетами ищут, при помощи магнитных съемок.

Филипп Васильевич сожалеюще кивал, поддакивал, сочувствуя, и у Ивана теплело на душе. Конечно, гигантским доменным печам уже не хватает своей руды и сырье в виде окатышей возят из Соколовско-Сарбайского горнообогатительного комбината. Правда, последние магнитные съемки показали, что есть еще богатые залежи железной руды. Ну и добро!

От выпитой водки вечерний мороз уже не жег щеки, а уютно холодил кожу. Над широким, до горизонта ледяным прудом, над домнами и мартеновскими трубами работающего завода весело клубились желто-черные дымы, закрывали небо наполовину, и слева, около завода, маячило ярким пламенным кругом солнце.

Пылаев подошел к самому краю скалы, молодецки встал на каменный выступ и взглянул вниз: ох, как высоко!

По озеру двигались черные фигурки пешеходов, двигались по дорожкам, которые, как прошвы на голубой огромной снежной простыне, пересекали одна другую — каждая к своему рабочему поселку.