Непобежденные - Владислав Бахревский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У проходной дежурили два полицая.
– Мишка Доронин! – узнал Шумавцов.
Доронин отвернулся.
Уже пройдя контроль, Лясоцкий сказал:
– А второй знаешь кто? Машурин! Он у нас в школе был инструктором по труду.
– Изменники! – Алеша кулаком о кулак ударил.
– Но они вместе! А мы? Я бы их убил, да нечем.
– Немцев надо бить! – Алеша посмотрел в глаза Лясоцкому. – Если жизнь отдавать, так задорого.
Днем – новость. Новости, как синички, сами собой прилетают. Подошел к Алеше его сосед по дому, Миша Цурилин:
– Слышал, что натворил Двоенко?
– Не слышал.
– Проклятый Чижик! На улице, при всем народе, застрелил нашего учителя черчения и рисования. Его фамилия Бутурлин. Мы звали его Репин! Двоек и троек не ставил. Если чертежи совсем никуда, ставил четверку «со вздохом». По рисованию – всем пятерки. Он так говорил: «Дары от Бога. У вас иные небесные дарования».
– Что случилось-то?!
– Репин к Чижику один из всех учителей хорошо относился. Увидел вчера на улице и спросил: «Как вас угораздило, Александр Петрович, в эту форму вырядиться?» Чижик, говорят, зарычал и ба-бах из пистолета.
– Почему он Чиж? Чижи – красивые птицы…
– Да ведь он ходит-то как! Не ходит, а подпрыгивает.
Смена кончилась. С работы втроем шли: Алеша, Цурилин и Апатьев.
– Чего это такое? – не понял Апатьев.
На перекрестке улиц лежали двое. На асфальте вокруг них черное пролито.
– Обходим! – схватил ребят за плечи Цурилин. – Убитые…
Сделали крюк. Старушка, выглядывая из-за калитки, сказала ребятам:
– Не ходите гурьбой: застрелят. Двоенко двоих застрелил. Видели?
– Видели, – Толя Апатьев остановился. – Она правду говорит. Вперед идите… Я потом.
Шли молча. Алеша чуть было руки в карманы не сунул: дрожали. Опомнился. За спину заложил. А за спину тоже, наверное, нельзя. По швам! По швам!
– Я завод взорву! – сказал Цурилин.
– Как ты его взорвешь?
– Очень просто. На складе бочки с бензином.
Алеша промолчал, но потом рассердился:
– Горячку не пори! Такие дела надо готовить серьезно, чтоб людей зазря не постреляли.
– Договорились, – сказал Цурилин, сворачивая к дому.
Уже в сенях Алеша прислонился к стенке: ужасом охолонуло. Это же русский русских пострелял! Учитель!
Медведь Доронин встал перед глазами. Воротит морду, но ведь от стыда. Покраснел даже. Новые хозяева Людинова. Вернее, холуи хозяев.
Вошел в дом. Немцы его приходу порадовались. Угостили мятными конфетами.
Широколицый весельчак показал женский сапожок.
– Произведение искусства! – оценил Алеша. – Кунст![7]
– Я! Я![8] – поддакивали сапожники. – Кунст! Кунст!
Как простак умных надурил
Герасим Семенович, разобравши, собрал прялку заново и теперь, пуская колесо, слушал ход.
– Принимай, Ефимия Васильевна! То ли тугой на ухо стал, то ли впрямь бесшумная. Напряди нам с Лизой жизнь ладную, жизнь долгую.
– Жизнь у Бога, у Матери Божией. Избегался по лесам, носков не напасешься.
Дочка Лизонька, пятиклассница, в окошко глядела:
– Чегой-то они? Мама! Все к нам идут.
– Господи! – удивилась Ефимия Васильевна. – Герасим, слышишь? Тебя вызывают.
– Выйди к ним, скажи: обувается, одевается.
– Вот и обувайся, одевайся.
В окно вежливо постучали:
– Герасим Семенович!
Сапоги на ногах. Ефимия Васильевна пиджак подала. Надел, взял в руки шапку, вышел.
Домишко у Зайцевых хоть и в три окна, но как игрушечный, молоденький домик, вроде бы подросточек.
У крыльца всё Думлово.
Впереди женщины с детьми. Увидели, поклонились.
– Чего такое? Чего ради?
– Герасим Семенович, будь, ради Бога, старостой! Ты у немцев жил, по-ихнему говорить можешь. И человек нешумный, с бухты-барахты дела у тебя не делаются. Всё у тебя обстоятельно, подумавши. Герасим Семенович! Герасим Семенович!
Говорили сразу несколько человек, и все – женщины.
– Ишь как нахваливаете! А наши вернутся и Герасима Семеновича к стенке! Немцам служил. Предатель!
– Не обижай, сосед! Все придем свидетельствовать!
Улыбнулся про себя: верят – немецкое владычество не навек.
Поклонился народу ответно:
– Хорошо. Пойду к волостному старшине. К Гукову. Ежели утвердит ваш приговор, так тому и быть.
Легкий на ногу человек! Еще только собирались расходиться, а Герасим Семенович – в телогрейке, в брезентовом плаще, с котомкой через плечо, через толпу и – в сторону Куявы. Впрочем, как с глаз долой, так звериными тропами совсем в другую сторону, к Золотухину.
Золотухин новости обрадовался. Свой староста поблизости от базы – глаза и уши партизан.
К Гукову Герасим Семенович пришел под вечер. Мужику за пятьдесят, румяный, статный, скорее всего, и человек-то добрый. Глаза виноватые.
– Господин волостной старшина, я из Думлова. У нас в деревне целую неделю партизаны стояли.
– В Думлове?! – ахнул Гуков, хватаясь за голову. Крикнул в комнаты: – Мать, слышишь? А ты меня попрекаешь трусостью.
Помог гостю раздеться, за стол усадил.
– Поужинаем. Пока хозяйка собирает, рассказывай.
– Что рассказывать? – развел руками Герасим Семенович. – Не скажу чтоб грабили, но ели-пили наше. А потом, знать, испугались чего-то, в единочасье убрались…
– Далеко ли ушли?
– Этого не знаю… А думаю, не больно далеко. От нас до Жиздры почти столько же, как до Людинова.
Гуков сердито глянул на жену:
– Под носом у смерти жили! – И признался: – Я дома не ночую. Слышал о Заболотье?
– Откуда? Партизаны из деревни народ не выпускали.
– Старосту тамошнего казнили. Пришли, зачитали свой приговор и посреди леса расстреляли. Народными мстителями себя зовут.
На ночь глядя волостной старшина Зайцева не отпустил.
– Утречком пойдешь в Людиново к бургомистру Иванову. Все ему доложишь.
– Мне лес – как стихи Пушкина, наизусть знаю! – набивал себе цену Герасим Семенович. – Если это немцам нужно, найду партизанские лежбища, проведу незаметно хоть целый полк.
Спать легли сразу после ужина.
Лампу Гуков боялся зажигать. На окнах маскировка, как положено, однако береженого Бог бережет.
Постелили Зайцеву на печке, с краю. У стены – место Гукова. Жена сердилась:
– Иди в постель. Поспи, как человек.
– Пятница! – сердито отвечал жене Гуков. – Постный день, тем более от женского пола.
– Покойной ночи! – пожелал хозяевам Герасим Семенович. – А вы, господин волостной старшина, не беспокойтесь. Ежели чего, мне первому достанется, но я медведь чуткий, не подберутся.
В управу Зайцева привезли на лошади.
Бургомистр, узнавши, с чем пожаловал к нему житель Думлова, перепугался. Сергей Алексеевич Иванов в управе-то не больно командовал, а тут надо идти к самому Бенкендорфу. Бенкендорф – человек высокомерный, фон-барон, но о партизанах не доложишь – самого в партизаны запишут.
Бургомистр знал Зайцева как хорошего охотника, в молодости на глухарей хаживали. При советской власти бывшему нэпману о ружье пришлось забыть.
Утром бургомистр вежливо оглядел Герасима Семеновича с ног до головы. Как такого вести на глаза коменданта? Телогрейка, брезентуха, сапожищи. Шапку в печурке, что ли, держит? Мятая, кособокая…
«Да пропади всё пропадом!»
– Пошли.
В кабинет коменданта Иванов вступил первым, но дверь придержал.
– Господин майор! Я с человеком из леса! Дело срочное.
Бенкендорф из-за стола не поднялся, но шею вытянул.
Зайцев вступил во вражеское логово, усердно кланяясь, а как выпрямился, услышал:
– Партизан!
– Никак нет, господин майор! – тоненько закричал бургомистр, прижимая руки к груди. – Это – друг немецкого командования. Пришел из Думлова доложить как раз о партизанах.
Бенкендорф, выпячивая губы, уставился на русское чудовище взглядом, пронизывающим до костей. Майор был убежден: сей особый способ смотреть разоблачающе он унаследовал от шефа жандармов, от самого Александра Христофоровича.
– Был ли под судом советской власти? – резко спросил Бенкендорф по-русски.
– Не был, господин комендант! В тюрьме не сидел и не привлекался, но я был в немецком плену с 1914 года по 1918-й, – все это сказал на немецком языке.
Бенкендорф смотрел теперь в переносицу лесному человеку.
– Что знаете о партизанах?
– Партизаны целую неделю стояли в Думлове, позавчера ушли в лес. Леса наши я знаю. Могу найти партизанскую базу.
Бенкендорф откинулся на спинку кресла. Подобрел.
– Ваше Думлово может стать плацдармом для борьбы с лесом! – Поднял строгие глаза на бургомистра. – Господина Зайцева надо избрать старостой Думлова. С господином Зайцевым деревня и примыкающие леса перестанут быть территорией партизан и НКВД.
