Волчий блокнот - Мариуш Вильк

Как говорится, поживем — увидим.

Сочельник.

За окном потрескивают звезды, в доме пахнет елкой, маком и медом. На столе польская облатка, борщ с ушками, кутья, вместо карпа по-еврейски — уха из налима. Густой ароматный бульон из зеленого налима, которого мы вытащили вчера из-подо льда на Гремячьем.

Выехали затемно, на санях, прицепленных к трактору. Смирный, Макси и я. Над Островами висели тучи — грязной периной, жирной, словно в испарине после сна. Бесшумно сыпал снег. Озера дремали в заиндевевшем пейзаже. На шестой версте подобрали мужиков, что собрались на налима, но по дороге выпили, в Исакове повыпадали из саней и тут же, прямо в сугробах, уснули… К Гремячему не подъедешь — последнюю версту через лес мы брели на широких охотничьих лыжах, обливаясь потом, по рыхлому и сухому, словно небесной лопатой щедро наваленному снегу, а с елей падали белые шапки — прямо за воротник, стекая по телу холодными струйками, змейками и мурашками. Максимка тут же исчез где-то впереди, Смирный сильно отстал, так что я загребал самостоятельно, в онемевшем лесу и влажной белизне. Шагалось тяжело, как порой тяжко бывает сидеть над пустым листом бумаги: та же белизна, немота и погруженность. И вдруг лес распахнулся настежь: озеро со спящими — словно клумбы в зимнем парке — островами, внизу крошечная фигурка Максимки, глубокий след, темные пятна воды, проступающей сквозь лед. В следующую минуту, сопя, подгреб Смирный, и рыбалка началась. Сперва мы вырезали «иордань» — большую прорубь, через которую вытягивают сети. Смирный бурил отверстия, я соединял их ломиком, а Макс связывал веревки. Мелкий лед придушили лопатой и ломом, загнали под лед. Очистив «иордань» от остатков сала, мы стали таскать сети, поставленные тремя днями ранее. Они тянулись из черной глубины проруби, словно волосы, в серебристых блестках ряпушек. Рыбу вынимали осторожно, чтобы не повредить о ячейки, она еще немного трепыхалась на льду, но от морозного воздуха засыпала навсегда. Порой налим попадался — темно-зеленый, скользкий и жирный. Так мы перебрали две дюжины сетей (пяток «иорданей») и поставили десять новых. Ставить сети подо льдом — будто шилом орудовать, надо сперва руку набить. Буришь лунку, потом, на расстоянии метра, вторую. В одну опускаешь веревку с грузом и цепляешь ее через другую длинным, замысловато изогнутым прутом. Затем протягиваешь веревку подо льдом, делаешь очередную лунку и так далее. Для одной сети приходится пробурить с полдюжины лунок — в твердом, словно алмаз, льду. И не дай Бог на корень наткнешься — тогда сворачивай, протягивай сети и… начинай заново. Возвращались в сумерках, потные, словно после парилки. Снег все сыпал, а лес засыпан. По дороге подбирали рыбаков, возникавших из темноты, будто призраки монахов или зэков. Привезли в поселок полные сани. У каждого мужика майдан (большая жестяная коробка на ремнях, вроде ранца), бур для льда и лесные лыжи. У кремля они молча разбежались. Рыба теперь — единственное спасение от голода.

Старик Васильич принес газету, в которой Вера Зашухина, прославившаяся на весь Север своими гаданиями и чудесными исцелениями ясновидящая старуха из-под Архангельска, предсказывает Соловецким островам гибель: «Видела взрыв на Соловках, словно страшное землетрясение, и морское дно опустилось, и море Острова затопило, и огромная волна на Архангельск пошла, и обрушилась на город, и жертв было без счету, и плач неумолчный». На вопрос журналиста, можно ли избежать катастрофы, Зашухина отвечает так: «Бесправие и подлость сегодня воцарились, потому что люди о Боге забыли. А если кто и вспоминает, то напоказ, мода теперь такая. Веру нашу в Спасителя следует мерить добрыми поступками, чтобы Господь не только в церкви, но и в каждом сердце поселился. Не забывайте о Господе, ибо все в его власти». Газета с предсказанием попала на Острова — народ запаниковал. Бабки только об этом и говорят, уже и дату катаклизма назначили — поговаривают, будто море нас поглотит в 1999 году…

XI

Во-первых, люблю я вереск,И ветер, и север, и мед,Еще — люблю я веритьТому, кто скоро умрет.

Жизнь заканчивается, как в прекрасном Юлином стихотворении: там старые листья сходят с ума, когда наступает зима, а с ней время первого бала — бала последней надежды, — поэтому они спешат, срываются и кружат, не ведая, что цветные их наряды есть… смертный саван.

19 января

Мельница выбросилась в Архангельске из окна, с шестого этажа. Головой о землю, насмерть. Дубрава потом рассказывал, что в последнее время она грустила, все заговаривала об Островах, и глаза у нее делались пустые, отсутствующие. В тот жуткий день он, как обычно, пошел после ужина к себе, поработать, а Тоня осталась мыть посуду. Вдруг в квартире повеяло свежим воздухом. Почуяв недоброе, Дубрава выбежал из кабинета. Окно в кухне было распахнуто, ветер трепал занавеску, а внизу, возле дома, на белом снегу чернело бесформенное пятно… словно тряпичная кукла. На столе Мельница оставила стихотворение-колыбельную. О том, что полетит над Островами, своей единственной землей, которой не успеет коснуться руками, потому что северный ветер ее подхватит да развеет: у моря потеряет, на дюнах позабудет, в лесу рассыплет, по дороге обронит, а остальное бичам в поселке раздаст, на поминки. Не пройдет и сорока дней, и застывшее в глазах небо снова просветлеет…

Через четыре дня тело Мельницы привезли на Соловки, самолетом. Сперва хотели положить в морг, но потом решили устроить панихиду в бывшей гостинице «Петербургская» — администрации музея. Коллектив взял организацию похорон на себя, поскольку Антонина там когда-то работала. Распределили роли: кто готовит поминки, кто дежурит у тела, кто копает могилу. Гроб поставили в пропахшей дешевым табаком курилке — на двух длинных столах, вынесенных из канцелярии. По бокам стулья с откидными сиденьями, как в кинотеатре, по четыре в ряд. Полумрак, шепот, шорох и всхлипывания. Гроб открыт: забинтованная голова, вмятина во лбу, лицо набрякшее, чужое. Сажусь среди одетых в черное баб. Все молчат. Горят неровным пламенем свечи, крутится под опущенными веками кино. Первый день на Соловках. Начало октября. Я приехал прямо из Абхазии, с войны. Полыхающая желтым грязь, покрасневшие осины, а море — зеленоватое, словно бутылочное стекло. В воздухе пахло только что засоленной сельдью и гнилыми водорослями. Поселок будто обезлюдел — собаки да козы. Пустая гостиница. Девушка-администратор так и села от изумления — корреспондент, да еще иностранный.

— А вы зачем приехали? — поинтересовалась она. — На экскурсию? Зайдите в редакцию, в «Соловецкий вестник». Там главный редактор такая славная женщина, все покажет, расскажет.

Так и случилось. Это была Тоня…

Скрипит лестница в коридоре, входят еще бабки, пьяницы. Жадно глазеют, долго устраиваются, жалуются на холод (в музее за неуплату отключили отопление). Сидим закутанные, в шубах да валенках. Старухи постепенно умолкают, погружаются в себя, порой какая-нибудь всхлипнет, будто сквозь сон…

…Тоня постепенно появлялась из-за редакционного стола: сперва огромное, словно мельница (отсюда прозвище), тело с лицом удивленной девочки, потом добрые глаза за толстыми стеклами и легкий запах алкоголя, наконец теплые руки и застенчивая улыбка. Она как раз сверстала номер и собирается в лес, так что если я хочу, можем пойти вместе — по дороге и поговорим. Мы выходим из поселка. Послеобеденная пора, бабье лето, порыжевшие березы. Теплый песок, теплый мох. Лениво болтаем — ни о чем. И обо всем. Доходим до кладбища. За его воротами, с самого краю лежит Юля. Поэтесса и Тонина подруга. Она повесилась в лесу, оставив томик стихов, четверо детей и мужа, тоже поэта. Двадцать пять лет. Большая фотография на железном кресте, на ней — огромные черные глаза.

— Ты никогда не думал, где ляжешь, где тебя закопают?

Немного дальше — густой кустарник и могила неизвестного зэка. Тонина идея: каменный холмик, насыпанный руками детей и внуков жертв СЛОНа. В камнях, как и в словах, живут наши предки, их духи. Это еще саамам было известно… Мы петляем между могилами, листья шелестят, сквозь них просвечивает солнце, тут православный крест, там красная звезда и на каждой могиле стопка. Приходи, присядь, выпей…

В коридоре снова шум. Бабули гурьбой выходят. Замерзли. Кто-то из них смачно ругает начальство и весь свет. Остальные одобрительно покашливают. Пришел пьяненький Петя-послушник. Читать псалмы. (Монахи отказались — самоубийца, мол.) Начал тихо, mormorando, словно про себя, потом громче, монотонно, покачиваясь в такт. Я кутаюсь в тулуп. Дрожит пламя свечей. Псалом бежит, словно дорога вдоль морского берега: «Человек, яко трава — дние его, яко цвет сельный, тако отцветет…»