Человек Космоса - Генри Олди

— Слово.

— Завтра уже настало. Вот мое первое желание: я хочу получить одного пленника-фракийца. Вон того, с раскрашенным лицом.

— Бери. Он твой, — пожал плечами Агамемнон.

— И еще. Что ты прикажешь делать с телом изменника?

— Отдать воронам. Собаке — собачья смерть.

— Ну и зря! — прогудел Аякс-Большой, возникая из-за плеча микенца. Из подмышки Большого торчал меч, пробив панцирь и войдя в бок по самую рукоятку, но Аякс не обращал на это никакого внимания. Ну, торчит себе — и пусть торчит. Мешает, что ли?

Я моргнул, и видение исчезло.

— Зря, говорю. Над телом глумиться — последнее дело. Похоронить его надо. По-человечески.

— Нет! — сухо отрезал микенец.

— Да, ванакт, — я поднял голову, потому что иначе мне было не заглянуть ему в лицо. — По-человечески. Паламеда похоронят, как подобает. Таково мое второе желание: отдай мне тело казненного. Твое слово, ванакт!

…Когда тень Паламеда шагнула ко мне, мой Старик встал у нее на пути.

С копьем в руках.

АНТИСТРОФА-II

Гнев, Богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…[32]

Вокруг меня бродят тени. Я отбрасываю их, словно нахожусь не в ночи, а в ореоле тысячи бродячих солнц; опытный борец, я отбрасываю их (…прочь! во тьму!..), но они возвращаются. Мне недостает сил, а им… — о, им уже не хватает места на террасе. Безутешный, невнятный шепот входит в мои уши шелестом листвы, ворчанием моря входит он, стрекотом цикад растекается во мраке. Каждое дуновение ветра — прохлада их рук, от которой озноб вдруг пробирает до костей; они — всюду. Ждут в теснине прошлого: убийственная долина Скамандра, волны Фароса, горький песок общины лотофагов, рощи Лация, мегарон моего собственного дома. Толпятся у хрупких перил настоящего, грозя сломать ненадежную ограду. И, наверное, искренне надеются остаться со мной в будущем.

Навсегда.

Мой Старик, рядом с ними ты выглядишь живым, — это всего лишь значит, что ты бессилен перед тенями теней. Перед моими неупокоенными воспоминаниями: дождусь ли покоя? дождутся ли покоя они?! Бессильно копье — тень копья, выдернутая тобой из тени ребенка: с тех пор ты повсюду таскаешь за собой призрачное оружие… Увы, только я могу дать им вволю напиться жертвенной крови, вернуть на миг жалкое подобие жизни или силой загнать в самый дальний закуток внутреннего Эреба, — чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать и не делать.

Иногда это удается. Иногда — нет. Так кто же над кем властен?! Вопрос, достойный безумца, каковым я и являюсь. Какая разница, если все они — часть моего Номоса?.. Но эти тени сводят меня с ума.

Смешно!

Можно ли свести с ума того, кто безумен от рождения?

Наверное, можно. Дважды безумец, тогда я при жизни стану рабом жаждущих теней. Заложником вечности. Может быть, перекроив правду на сотни ладов, вместо меня в мир придет иной Одиссей: богоравный герой, убийца и хитрец?! — судьба не хуже прочих…

Жаль, это чужая судьба.

Я улыбаюсь сам себе кривой ухмылкой идиота, и тени в испуге отшатываются. Не бойтесь. Есть еще время до рассвета. Есть еще возможность вернуться, вспомнить, пережить заново, поймать за хвост лукавых змей, ранее ускользнувших с наших алтарей.

Есть еще время!

Время-кипение, время-пар, время-трясина, в котором мы увязли под Троей. Незримая крышка Кронова котла захлопнулась над головами юнцов, мнящих себя мужчинами: о да, я помню. Пейте, тени! Оживайте! Я, Одиссей, сын Лаэрта, добровольно отворяю жилы для вас…

Многие лета![34]

Пейте же кровь души моей!

— Доля родосцев! Девятикорабельный жребий!

— Я, Тлиполем Гераклид, басилей родосский, прошу сверх доли в личное владенье ларь из душистого кедра! Инкрустации перламутром с яшмовыми вставками, углы окованы серебром!

Думают вожди. Переглядываются. Может, еще кому заветный сундук глянулся? Хотя, с другой стороны: грех Тлиполему Родосскому отказывать. Наш человек. Еще в юности дядю отцовского, двоюродного дедушку Ликимния, пришиб сгоряча. Все потомки Геракловы на коне клялись: поймаем кровника, зарежем, как собаку! Не поймали. Да и не очень-то ловили, если честно.

Ладно, пусть берет ларь: добродетели складывать.

— Да не будет тебе отказа, богоравный Тлиполем!

— Доля триккийцев! Тридцатикорабельный жребий!

— Мы, Подалирий и Махаон Асклепиады, просим сверх доли дюжину юных эритрянок по выбору богоравных вождей!

Думают вожди. Лбы морщат. На двоих дюжина лишних пленниц? Обученных сладкой неге в храмах Афродиты Эритрейской?! Не переусердствовали бы братья-Асклепиады! Мы и сами б… по полдюжины лишних на рыло! То бишь не на рыло, а совсем наоборот. Хотя, с другой стороны, ранят тебя завтра в оное рыло или в «совсем наоборот» — к кому побежишь, ежели сил хватит? А не хватит — к кому тебя, страдальца, понесут? К ним и понесут, к Махаону с Подалирием, сыновьям земного бога врачеванья!

Пусть их. Раз по нашему богоравному выбору — пусть.

Мы им выберем: юных.

— Да не будет вам отказа, богоравные Асклепиады!

— Доля симийцев! Трехкорабельный жребий!

— Я, Нирей Харопид, наследник басилевии Сима, прошу сверх доли сей дивный шлем с рогами бычьими, искусно кованными, и султаном из хвоста белой кобылицы!

Думают вожди. Хорош собой Нирей Харопид. Гибок, мягок. Покладист. Еще на днях отдали бы шлем, не глядя — за утеху тайную. А сейчас, когда пленниц нагих табунами гоняем…

— Не дано будет дивного шлема Нирею Симийскому! Ибо шлемы — мужественным!

Обидится симиец. Ну и Пан с ним — обижайся, сколько влезет. А влезет едва-едва. Не на трех кораблишках обиды возить. Вон, на дивный шлем уже Менелай Атрид косится. Губы кусает, головой белобрысой вертит: будто Заранее примеряет. Ему и дадим. С рогами бычьими, искусно кованными.

По заслугам.

— Доля магнетов! Сорокакорабельный жребий!

— Я, Профоой Тендредонид…

Думают вожди.

Смотрю я на них. Молчу. Скучно мне.

Как перед первым ударом.

…Хорошо было бы сказать: волнения ночи закончились казнью эвбейца. Ничего подобного. Ночь длилась, пытаясь уподобиться своей знаменитой, тезке, когда Зевс явился зачинать Геракла — соединив три ночи в одну. Иначе, видно, никак не зачать было могучего. Вот и сейчас: тьма, ни зги. Везде: внутри, снаружи, в глазах, в душе. Сунулся в шатер верный Клеад: раненый, спросил не о себе. Зажечь ли лампадку, спросил. Постоял, подождал, исчез.

Рыжий сидел на ковре, поджав ноги; бесформенный камень в храме Далеко Разящего. О такой легко споткнуться, сломать себе шею. Война началась. С себя. Надо привыкать. Мысли текли спокойно, с густой тяжестью, будто смоляной вар из опрокинутого набок котла.

Сны бродили вокруг, боясь приблизиться, — вещие, лживые, всякие.

— Стой! Кто идет?!

— Это я, Калхант. Басилей бодрствует?

— Да, прорицатель. А кто с тобой?

— Патрокл Менетид.

— Пустите! — по-прежнему не шевелясь, крикнул Одиссей.

И всерьез, без малейшего намека на шутку, едва ночные гости откинули полог:

— Золото принесли?

— Какое золото? — так же серьезно спросил Калхант. За спиной пророка валились в море гибнущие звезды, заходясь последним, истошным воплем света; человеческая фигура в их мерцании казалась утесом на берегу.

— Меня подкупать. Меня сегодня все подкупают.

— Нет у нас никакого золота, — Калхант прошел внутрь, и следом за ним, грузно ступая, возник другой утес: Патрокл.

«Поздравить явились? Или упрекнуть?!» — Одиссей сам подивился собственной дурости. Предупредил:

— Свет зажигать не буду. Глаза болят.

— В темноте посидим, — низкий голос Патрокла наполнил шатер гулом. — Так даже лучше.

Посидели в темноте. Молча. Видя лишь силуэты друг друга. Слыша дыхание. «Заговорщики», — беззвучно хмыкнул рыжий. В том смысле, что ждем: кто первый заговорит?

— Калхант, скажи ему, — словно подслушав, буркнул Патрокл.

И ясновидец сказал.

— Доля ферийцев! Одиннадцатикорабельный жребий!

— Я, Эвмел Адметид, прошу сверх доли двух фригийских жеребцов, чалого и каурого, годных возить мою колесницу!..

— Да не будет тебе отказа, богоравный Эвмел…

Скука, любовь и безумие сидели в темном шатре.

Безумие — это был я.

Скука — Калхант. Всегда подозревал, что прорицателю временами бывает так же скучно, как и мне. Когда душа остывает до синего блеска. Тронь: порежешься. Он видел то, что я предполагал; он видел то, что я предчувствовал; то, что я старался предвидеть, он просто — видел. «Ведь это же очень просто!» — знакомо сказал Калхант, и я кивнул, когда во мраке наши взгляды скрестились.