Цветок в пустыне - Джон Голсуорси

Всё закончилось. Кучка зрителей рассеялась, остался один полисмен.

— Наш викарий — просто чудо! — воскликнул он.

— Это мой брат, — сообщил Эдриен.

Полисмен взглянул на него гораздо почтительнее, чем раньше.

— Викарий — редкий человек, сэр.

— Согласен с вами. А ребёнок очень плох?

— Без операции до ночи не доживёт. Родители как нарочно тянули до последнего. Ещё счастье, что викарий оказался поблизости. Бывают же такие — скорей помрут, чем лягут в больницу, а уж детей и подавно туда не пустят.

— Чувство независимости, — пояснил Эдриен. — Я их понимаю.

— Ну, раз уж вы так рассуждаете, сэр, мне приходится соглашаться, но всё-таки странно: живут они жутко, а в больнице им дают все самое лучшее.

— Смирение — паче гордости, — процитировал Эдриен.

— И то верно. По-моему, они сами виноваты в том, что существуют трущобы. Здесь кругом самые трущобные кварталы, а попробуйте людей с места тронуть, — они вам покажут. Викарий вот затеял реконструкцию домов вроде бы так это называется. Хорошее дело! Я схожу за ним, если он вам нужен.

— Ничего, я подожду.

— Удивительно, чего только люди не терпят, чтобы никто в их жизнь не лез! — продолжал полисмен. — Эй, парень, проваливай! Нашёл место, где харкать!

Человек с ручной тележкой, который сложил губы так, словно собирался выкрикнуть: «Ух ты!» — мгновенно изменил их положение.

Эдриен, заинтересованный путаной философией полисмена, медлил в надежде услышать ещё что-нибудь, но в этот момент появился Хилери и подошёл к ним.

— Не их вина будет, если она выздоровеет, — буркнул он, поздоровался с полисменом и осведомился: — Ну как петунии, Белл? Растут?

— Растут, сэр. Моя жена на них не наглядится.

— Чудно! Вот что, Белл, когда сменитесь, зайдите в больницу, — вам ведь по дороге, — и справьтесь там от моего имени, как девочка. Если плохо, звоните мне.

— Обязательно зайду. Рад услужить вам.

— Благодарю, Белл. А теперь, старина, пойдём выпьем чаю.

Миссис Хилери была на собрании, и братья пили чай вдвоём.

— Я пришёл насчёт Динни, — объявил Эдриен и рассказал то, что было ему известно.

Хилери долго раскуривал трубку, потом заговорил:

— «Не судите, да не судимы будете». До чего же удобная заповедь, пока тебе самому никого судить не надо! А когда надо, так сразу видишь, что ей грош цена: всякое действие основано на суждении, вслух или про себя неважно. Динни сильно влюблена?

Эдриен кивнул. Хилери сделал глубокую затяжку.

— Не предвижу ничего хорошего. Мне всегда хотелось, чтобы небо над Динни было ясным, а эта история смахивает на самум. Мне кажется, сколько ни разубеждай девочку с точки зрения постороннего человека, толку будет всё равно мало.

— По-моему, вовсе не будет.

— Ты хочешь, чтобы я предпринял какие-то шаги? Эдриен покачал головой:

— Я только хотел знать, как ты отреагируешь.

— Очень просто: огорчусь, что Динни придётся пережить тяжёлые минуты. Что же касается отречения, то у меня при одной мысли о нём ряса дыбом встаёт. Может быть, потому, что я священник, может быть, потому, что я англичанин и воспитанник закрытой школы, — не знаю. Наверное, потому, что я такой, как все.

— Если Динни решила за него держаться, мы обязаны её поддержать, сказал Эдриен. — Я всегда считал так: если с человеком, которого ты любишь, делается такое, что тебе не по сердцу, выход один — со всем примириться. Я постараюсь привыкнуть к Дезерту и понять его точку зрения.

— У него её, вероятно, вовсе не было, — вставил Хилери. — Au fond[18] он, как лорд Джим[19], просто взял и прыгнул. В душе он наверняка это сознаёт.

— Тем трагичнее для обоих и тем обязательнее нужно их поддержать.

Хилери кивнул:

— Бедный старик Кон! Это для него тяжёлый удар. Фарисеи-то до чего обрадуются! Я уже воочию представляю себе, как дамы подбирают юбки, чтобы случайно не коснуться парии.

— А может быть, современный скепсис возьмёт да и скажет, пожав плечами: «Ещё одному предрассудку конец»?

Хилери покачал головой:

— Людям в целом, в силу самой их природы, легче стать на иную точку зрения: он унизился, чтобы спасти свою шкуру. Как бы скептически наши современники ни относились к религии, патриотизму, империи, слову «джентльмен» и прочему, они, грубо говоря, всё-таки не любят трусости. Я не хочу сказать, что среди них самих мало трусов, но тем не менее в других они её не любят и, когда эту нелюбовь можно высказать без риска для себя, высказывают:

— А может быть, всё останется в тайне?

— Нет, так или иначе, а всплывёт. И чем скорее, тем лучше для молодого Дезерта, потому что это даст ему возможность снова обрести себя. Бедняжка Динни! Какой экзамен для её врождённого юмора! Ох, боже правый, я чувствую, как старею! Что говорит Майкл?

— Не видел его со дня рождения Эм.

— А Эм и Лоренс знают?

— Вероятно.

— Для всех остальных это секрет, так?

— Да. Ну, мне пора двигаться.

— А я, — сказал Хилери, — вырежу свои чувства на римской галере. Посижу над ней полчаса, пока не узнаю, жива ли девочка.

Эдриен пошёл по направлению к Блумсбери. По дороге он пытался поставить себя на место человека, над которым внезапно нависла угроза смерти. Впереди — ни минуты жизни, ни надежды ещё раз увидеть тех, кого любишь, ни упований, пусть даже смутных, на то, что в будущем тебя ждёт нечто похожее на земное бытие!

«Случай исключительный и неожиданный, как гром с неба, которому нет дела до человека. Кто из нас выдержал бы такое страшное испытание?» думал Эдриен.

Его братья — солдат и священник — приняли бы смерть покорно, как требует их долг. Так же, видимо, поступил бы и его брат — судья, хотя он постарался бы оспорить приговор и, возможно, переубедил бы своего палача. «А я? — спрашивал себя Эдриен. — Как ужасно умирать за убеждения, которых не разделяешь, умирать на краю света, не утешаясь даже тем, что твоя смерть кому-то принесёт пользу, что о ней кто-то узнает!» Когда человеку не нужно защищать кастовую или национальную честь, когда его ставят перед дилеммой, требующей немедленного решения, ему некогда взвешивать и обдумывать свои поступки и приходится полагаться на интуицию. Тут всё зависит от характера. А если характер таков, каким, судя по стихам, наделён молодой Дезерт; если человек привык противопоставлять себя окружающим или, по крайней мере, внутренне отчуждён от них; если он презирает условности и прозаическую английскую твердолобость; если он втайне, вероятно, больше симпатизирует арабам, чем своим соотечественникам, он почти неизбежно должен выбрать то, что выбрал Дезерт. «Бог знает, как поступил бы я сам, но я понимаю его и в какой-то мере сочувствую ему. Что бы ни было, я на стороне Динни и помогу ей, как она помогла мне в деле Ферза».

И, придя к заключению, Эдриен почувствовал, что ему стало легче.

Хилери вырезал модель римской галеры. В молодости он пренебрегал классическими науками и по этой причине стал священником, хотя давно уже перестал понимать, как это случилось. С чего ему тогда вздумалось, что он создан для духовного сана? Почему он не сделался лесничим или, скажем, ковбоем, не взялся за любое ремесло, которое позволило бы ему жить на воздухе, а не в самом центре прокопчённых городских трущоб? Верил он или нет в своё призвание? А если не верил, то к чему же он был призван? Размечая палубу корабля, подобную тем, под которыми по воле римлян, этой древнейшей разновидности твердолобых, исходило потом великое множество иноплеменников, Хилери размышлял: «Я служу идее, ставшей фундаментом для такой надстройки, которая не выдерживает критического рассмотрения». А всё-таки на благо человечества стоит поработать! Каждый делает своё дело — и врач, чья профессия сопряжена с шарлатанством и формализмом, и государственный деятель, прекрасно сознающий, что демократия, которая сделала его государственным деятелем, олицетворяет собой ничтожество и невежество. Каждый пользуется формами, в которые не верит; больше того, каждый призывает ближних уверовать в эти формы. Практически жизнь — это непрерывный компромисс. «Мы все — иезуиты и прибегаем к сомнительным средствам во имя благих целей, — подумал Хилери. — Мой долг — умереть, если нужно, за моё облачение, как солдат умирает за честь мундира. Но я, кажется, понёс ерунду!»

Зазвонил телефон, и в трубке раздалось:

— Викария!.. Да, сэр!.. По поводу девочки. Оперировать поздно. Хорошо бы вам приехать, сэр.

Священник положил трубку, схватил шляпу и выбежал из дому. Бдение у смертного одра Хилери считал самой тягостной из своих многообразных обязанностей, и, когда он выскочил из такси у подъезда больницы, на его морщинистом лице читалось подлинное смятение. Такая малышка! И он ничем ей не поможет, разве что пробормочет несколько молитв да подержит её за руку. Родители преступно запустили болезнь, оперировать поздно. Их стоило бы упрятать в тюрьму, но прежде нужно засадить туда всю британскую нацию, которая до последней минуты не позволяет ущемить свою независимость, а когда наконец позволит, уже бывает поздно!