«Сапер ошибается один раз». Войска переднего края - Артем Драбкин

— Что в этот начальный период, до Днепра, для вас было самым трудным?

— Физически очень тяжело было, велико было моральное напряжение, командиров не знал многих. Потом уже знал всех, вплоть до комдива и начальника штаба той дивизии, к которой придаешься. Когда был в 6-й гвардейской ТА, то лично знал командующего 9-м гвардейским мехкорпусом генерала Волкова[17] и его заместителя, начальника инженерных войск корпуса тоже лично знал.

— Когда вы двигались от Курской дуги до Днепра, у вашего взвода была радиосвязь со штабом?

— Она была перед Полтавой, но со штабом батальона. У меня был позывной «Синий-2». Но не всегда она была.

— Когда не было радиостанций, как связь осуществляли?

— Связные были. Обычно каждый вечер приходилось донесения писать, что сделал и где. Обязательно нужно было их размножить и дать войскам знать, где заминировано, где проходы, чтобы на свои же мины не напороться. На минное поле обычно составлялся формуляр в трех экземплярах. Это обязательно надо было сделать, но не всегда получалось. Саперов почему много убивали? Когда надо разминировать, сапер все внимание концентрирует в одной точке, некогда по сторонам головой крутить. В это время немецкая разведка может схватить и утащить. Поэтому мы потом как стали делать? Допустим, трое разминируют, а двое наблюдают сзади и по бокам, чтобы не попасться. Это прикрытие было свое, из саперов.

На Полтавщине как-то взорвался на минном поле немецкий кинооператор. У него с собой в повозке была целая лаборатория в чемодане — фотоаппарат, пленка, химикаты. Сам погиб, а чемодан цел остался. Когда его раскрыли, то солдаты нашли в нем кинокамеру. Это же вещь! Я до войны немного фотографировал, соображал. У меня были случаи, что я брал эту камеру и бой фотографировал, когда время было. Столько у меня пленок было накоплено, и в одном бою отступали, и все они пропали. А второй раз в Вене мои пленки пропали вместе с повозкой. Я тогда уже фотоаппаратом снимал, вроде «лейки». Там ведь некогда было проявлять: одни проявлял, а другие нет. Так жалко!

— Вам никто это не запрещал? Были приказы, запрещавшие вести дневники на войне.

— Кто там будет запрещать? Мы же все свои там были. У нас был начальник батальона СМЕРШ капитан Гольденштейн, он все про меня знал. Он, наверно, знал, что я снимаю, но никакого криминала здесь нет.

— Вы говорили, что к Днепру и после Днепра вы стали что-то понимать? Что вы начали понимать?

— Это объяснить невозможно, просто опытнее стал. Доверие у командования получил, доверие у подчиненных, доверие товарищей. Это много значит. Скажешь — слушаются, а так — какой-то пацан. Когда Днепр форсировали, я и забыл, что 20 лет должен прожить.

Вот про Днепр, это да, целая эпопея. Тут я хватил горя. Немцы знали, конечно, что мы Днепр будем форсировать, но не знали, на каком участке. Наше командование очень умно поступило. Построили настоящую переправу, а по соседству ложную. Нашему батальону досталась ложная переправа, которая шумит, гремит, на себя внимание обращает. Рядом, в 10–15 километрах, настоящая — понтоны, паромы, артиллерийская поддержка. Мы имитировали на нашей переправе оживленное движение. Самое страшное — разведка боем, когда вызываешь огонь на себя, а в это время другие засекают огневые точки противника. На переправе то же самое — делаешь вид, что ты переправляешься, а на самом деле только отвлекаешь врага.

— Вы макеты танков, машин делали?

— Нет, там макетов не было.

— Шум чем производили?

— Саперные лодки делали, плоты, паромы сколачивали, имитацию пристани делали. Понтонной переправы не делали, потому что ее делают, когда наметился успех. Добровольцы высадились на плацдарм километра полтора шириной и метров 800 в глубину, дальше их не пустили. На нас немцы стали стягивать силы, а там, в месте настоящей переправы, они ослабили оборону, и наши стали давать им шороху потихонечку. Потери на основной переправе мы сделали меньше, но те, кто обеспечивал ложную переправу, были практически обреченные люди.

Когда десант на тот берег высадили, то 12 человек представили к званию Героя Советского Союза. Потом, недели через две после высадки, я узнавал — осталось в живых только двое из представленных.

Потом к нам поступили понтоны МдПА-3 и НЛП, и войска стали переправлять по мосту, наведенному на них. Сверху по течению натянули трос с бонами, потому что для разрушения переправ немцы пускали плавучие мины. Один раз переправляли артиллерию, смотрю — сверху по течению мина плывет. Был у меня сержант Бетин, хорошо стрелял из карабина. Я говорю: «Сержант Бетин, видишь плавучку справа по борту? Сумеешь выстрелом ее подорвать?» Артиллеристы взяли багры, чтобы ее оттолкнуть, если расстрелять не удастся. Не помню, сколько выстрелов Бетин сделал, но подорвал ее. Высадились на правый берег, артиллеристы нас поблагодарили, развернули свои пушки и тут же в бой вступили. Обратным рейсом мы на левый берег должны были раненых забрать. Пока собирали раненых, я вышел на берег немножко поразмяться. Ходил-ходил, да и вспомнил, что мне цыганка нагадала. В детстве, я еще в школу не ходил, как-то цыгане в нашу деревню пришли. Бабы прибежали, а я стою в сторонке босиком, штаны на веревочке. Старуха у костра сидит:

— Мальчик, принеси-ка мне хвороста, я тебе погадаю. — Я пошел, сучьев набрал, а самому страшно. — Ну, давай руку! Проживешь ты 20 лет!

Со временем забылось это, а тут вдруг я и вспомнил. Днепр начали форсировать 23 сентября, а я родился 7 ноября. Думаю, 20 лет мои заканчиваются, скоро погибну. И смотри-ка — накликал, задели мне мякоть правой руки штыком или ножом. Отбивались от немцев, которые хотели нас сбить с плацдарма. Я стрелял из своего пистолета ТТ и как-то не заметил немца, но мой солдат его стукнул прикладом, и он скапустился. Я даже не почувствовал в горячке, как что-то руку обожгло. Когда сели обратно плыть, то один боец заметил: «Командир, у вас кровь!» Я смотрю — точно, и рука сразу заболела. Перетянули, перевязали — кость целая, рука двигается.

В одну ночь я пять раз артиллерию и один раз десантников на лодках НЛП переправлял. Это мне запомнилось, так было один раз. В ту ночь я чуть не попал под трибунал.

Возвращаемся после четвертого или пятого рейса, паром наш весь разбит, норовит вертикально встать. Идем порожняком, и несет нас вниз по течению прямо к немцам. Был у меня командир отделения младший сержант Семен Крахмал, бывший рыбак. Он говорит: «Командир, дай конец. Я поплыву и ногами отмель нащупаю». Намотал на руку тросик, бросился в воду и поплыл. Нас сносит вниз, а он доплыл до отмели, нащупал ее ногами и стал нас подтягивать к себе. Подтянул, нам немножко удалось поправить направление движения. Подходим к берегу своему, я вижу, что паром разбит, его надо чинить. Может, метров 100 до берега не дошли, я говорю своим славянам, чтобы спустились еще метров на 100 вниз по течению, вытаскивали паром на берег и приступали к ремонту. Я же пойду в штаб, доложу командованию, заодно и поесть пришлю.