Единая-неделимая - Петр Краснов

— У, язви вас мухи! Непокорные!.. — остановил он табун.

Мир и покои. Опущенные головы, мерный шелест жевания, запах потревоженных, помятых трав. Фыркает Гризетка, — смеется своей шутке и машет хвостом, щелкая репицей по широкому крупу. Довольна… Может, и еще что надумала.

Хорошо тогда было!

В эти ночные часы раздумья казалось Русалке, что, пусти ее на волю, она сразу нашла бы степь, отыскала бы своих сестер и подруг.

Ядреной осенью, душистой от запаха полыни и хлебного зерна, молодых кобылок загнали на заводские варки, где перемята была густая солома, и стали подкармливать овсом.

К ним приходили люди. Они доверчиво жались к ним, обнюхивая теплые розовые руки и мягко хватая нежными концами серых губ куски душистого хлеба. Их гладили по бокам, выбирали репехи из гривы и хвоста, чистили щеткой и обтирали суконкой. Русалка познала тогда сладостное ощущение чистоты тела, приглаженной, мягкими волнами вьющейся гривы и замытого, разобранного хвоста. Все это было неплохо. На варке было мягко и сытно. По степи тосковать не поспевала Русалка.

Впечатления шли одно за другим, нарастая в сложное созвучие понятий, новых, странных и интересных. Люди водили их за собою, и пришлось испытать неприятное ощущение железа во рту, мешающего языку и растирающего нежные, бледно-розовые десны. Людские лица менялись часто, и Русалка не успевала ни приглядеться к ним, ни узнать их. Кривой Санжа пробыл два дня и исчез с варки. Его заменило несколько парней со светлыми волосами и голубыми, ясными глазами. Еще приходил старик и две девушки, носившие им хлеб. У девушек были нежные руки, и тонким, едва уловимым запахом весны и цветов, тянувшим за собою молодежь степей, веяло от них.

Однажды Русалку долго водили, ставили и снова водили в закрытом со всех сторон сарае с большими окнами Солнце через окна бросало на темный песок яркие пятна] и Русалка боялась ступить на них, пятилась, пригибалась к земле, прыгала и жеманно переступала ногами, стараясь) не зацепить золотистых пятен света и поскорее проскочить сквозь косые прозрачные снопы лучей.

С новыми понятиями являлись и новые звуки. Звуки складывались в слова и получали значение. Одни относились до нее прямо, и по ним надо было слушаться, другие только отчасти касались ее, и она к ним прислушивалась, третьи, сливавшиеся в трескучее стрекотание вроде лягушачьих рулад, ее не касались. Она их не слушала.

Чаще всего раздавалось мягко-строгое: «Но! Балуй!» — и Русалка поджималась от этого окрика и становилась равнодушно-спокойной. Потом являлось желание пошалить, она тянулась губами к уху ведущего ее человека и опять слушала это ласкающее:

— Но, балуй!.. Баловница!

В эти дни она узнала, что ее зовут Русалкой и что отец ее — Рубин — английский, а мать Корделия — семь восьмых кровная и сама она почти чистокровная. И пи тому едва уловимому почтению, с каким после этих слов ее окружали люди, гладили по шее, трогали гриву, разбирали, лаская, челку, мягко проводили по векам, от чего становилось темно и красные молнии жутко неслись перед глазом, Русалка поняла, что это что-то хорошее и этим можно гордиться.

Узнала Русалка еще, что она — красавица!..

По звуку голоса людей она о чем-то смутно догадывалась, поднимала голову, стремила вперед уши и шла, шаля, едва касаясь земли и откидывая хвост, как ходила она по степи перед подругами, изображая, как пойдет перед жеребцом — повелителем. От этих слов горячая кровь вдруг приливала к коже, жилы наполнялись и покрывали частым переплетом бока, плечи и ноги, и Русалке казалось, что она не идет, а плывет над землею по воздуху.

Два дня ее охаживал молодой, красивый человек с блестящими холодными полосами на плечах. Было приятно хватать, ласкаясь, губами за эти полосы, дышать ему в ухо, а потом лизать розовым плоским языком его щеку. Он не противился, а смеялся и целовал ее повыше ноздрей, туда, где нежна была серая кожа, и показывался мягкий, еле приметный шелк шерсти.

— Русалка должна быть моей, — говорил он, смеясь снова целуя ее между глаз, где маленьким ромбом с зачесом сверкала белая звездочка, единственная примета Русалки.

— Уж Бог с тобой, Сергей Николаич! — отвечал толстый, седой с красным лицом человек. — Лишь бы она тебе в руку пошла. Служи на ней счастливо.

«Отдаваться, отдавать всю себя кому-то другому», — вот что было во всем существе Русалки, что чуяла она в своих подругах, что видела она в толстых жеребых матках, в матерях с круглыми отвисшими животами, покорно подставлявших длинные серые сосцы напруженной груди мягкому пожиманию жеребят-сосунков. Это же видела она и в корноухом, проворном и совком (Совкий — здесь, подвижный, гибкий) мерине, носившемся кругом табуна и покорно дремавшем над спящим подле пристена калмыком.

Отдаваться ли жеребцу-повелителю, чье заливистое победное ржанье слышала она весною, когда весь табун настораживался и кобылы поднимали головы и обнажали зубы, шумно вдыхая теплый воздух, а потом долго бродили, не прикасаясь к траве, одурманенные смутными сладкими желаниями?

Отдать ли себя этим маленьким на тонких неладных ногах ребятам, появлявшимся вдруг, большею частью, весеннею ночью, шатаясь подходившим под брюхо и неумело тыкавшим носами по полному вымени? А потом ходить с ними по степи, тревожным ржанием подзывая к себе, как подзывала Русалку ее мать, громадная Корделия, с большими, сонными, знающими какую-то тайну томными глазами. Эту ласковую томность взгляда унаследовала от матери и Русалка.

Или отдаться человеку? Подставить свою спину и бока охвату его ног и носиться с ним по полю, испытывая жгучую сладость повиновения чьей-то высшей воле?

Не все ли равно?! Лишь бы отдать себя, подчиниться воле другого и угождать ему всем существом. Так, видно, положено от Того Высшего, Кто посылает солнце на землю, Кто одевает землю травами и дарит поцелуями нежащего ветра в летний зной и Кого всем существом своим знала Русалка.

И она отдалась человеку.

II

Русалка услыхала медленные шаги по коридору конюшни. Она насторожилась. В парном сумраке, прорезанном желтым мерцанием висячих фонарей, показался дневальный солдат. Он шел, покачиваясь, между спящих на соломе лошадей и пел вполголоса.

Русалка сделала два коротких шага к решетчатым дверям денника, насторожила уши и коротко и сдержанно заржала. Она знала, что она знаменитость, офицерская лошадь, красавица, любимица эскадрона и что ей позволено то, что другим запрещено.

— Пить, баловница?

Русалка повторила свою просьбу и потрогала землю ногою.

— Ишь, просит!

Дверь мягко открылась, и Русалка, легко и неслышно ступая по упругой глине конюшенного коридора, прошла к водопойному корыту, полному воды. Мягко звенела струйка из медного, неплотно привернутого крана.

Пела свою тихую песню…

Русалка, опустив морду в воду, повела поверху, подула ноздрями, взяла один глоток и, подняв голову, задумалась. Слушала тихое журчание струи из-под крана.

— И пить не хочет. Только балуется. Завсегда так. Ночью не спит.

Русалка слушала голос дневального и прислушивалась к ночным конюшенным звукам. Сопел старый толстый контрабас, а рядом стройная Мушка тяжело вздыхала, точно жаловалась на неприятного соседа.

— Не намаялась! — сказал солдат и потрепал ее по шее. — Ну, домой, что ль? Но Русалка опять опустила губы в воду и сделала вид, что пьет… Ей нравилась наружная свобода вне денника, нравилось заставлять дожидаться себя.

Она подняла голову и прополоскала зубы.

— Ну! Айда! На место!

Русалка круто повернулась на задних ногах и в два коротких прыжка вскочила в денник.

Фыркнула, визгнула и, вдруг успокоившись, подошла к кормушке, где лежало с вечера нетронутое сено.

Она погрузила морду в душистое, дорогое, нарочно для нее покупаемое сено и стала разглядывать и ворошить его, выбирая самые вкусные травинки. Она делала так, как делает барышня, выбирающая из коробки конфет самые любимые: японскую вишню в засохших точно крылья палевой бабочки лепестках, сливочную помадку, тертый в темном сахаре блестящий, как глаз лошади, каштан. Русалка отыскала стебелек тимофеевки с маленьким жухлым колпачком и, взяв его в рот, долго смаковала, потом решительными движениями головы раскидала сено и достала кончиками губ пахучую мяту, пожевала и бросила. Вот схватила коричневый рыжий цветок клевера, потянула за ним его трилистник и стала разглядывать, будто искала на нем счастье в четыре листочка.

Задумалась…

Кажется — отпусти ее, — мигом степь родную отыщет. И встала степь в ее памяти.

Осень звенит по лазурной степи. Паутинка плывет в воздухе все вверх да вверх. Пахнет полынью, конским навозом, хлебом и дымом. Невдалеке пыхтит локомобиль, и стрекочут молотилки. Русалку вывели. На ней уздечка, а поверх крепкий тесьмяный недоуздок (Недоуздок — уздечка без удил, с одним поводом). На дворе стоит телега с низким задком. К задку привязаны длинные жерди и в них провисает рядно (Рядно — толстый холст из конопляной или грубой льняной пряжи, употребление которого было распространено в южных областях России и Украины). В рядне накидано сено. Рептух (Рептух — плетеная сетка, из которой в дороге кормят коней овсом) устроен.