Единая-неделимая - Петр Краснов

— И-и-и, родные. Дойду… Помру, а дойду. Сподоблюсь в Черкасском соборе поклониться Матушке. Вы меня под икону подведите, тут и силушки во мне прибавится, я и пойду. Помоги, Дашенька.

Встала и пошла, опираясь на руку молодой, к остановившейся иконе.

Солнце пекло. Небо нависло фиолетовое и жаркое. Пыльное облако давило толпу. Молодому да здоровому тяжко, где же старухе!

Идет… Казак за нею… Димитрий его догнал.

— Послушайте… А… станичник… Не дойдет она. Казак обернулся. Лицо молодое, узкое, без усов и бороды. Подбородок длинный, тонкая шея черна от загара, из-под фуражки чуб выбивается.

— Чего?

— Не дойдет, говорю, бабушка-то… Жара!

— Дойдет. Владычица подсобит!

Оскалил ровные белые зубы казак. Ясно смотрят серые глаза, прямыми ресницами прикрытые.

Божьей Матери поклонится и пойдет. Кажный год так.

Димитрий следил за старухой.

Шаталась, падала на землю, вставала и ползла к иконе. В пыльном и жарком сиянии дьякон ревел, сотрясая черными кудрями:

— Дивен Бог во святых Его! Дивен Бог!

Кругом старики и старухи охали и стонали. Вот дед Мануил добрался до иконы, взялся за поручни, нести хочет. Светло, празднично и красиво было его лицо, — ни дать ни взять Николай Чудотворец в казачьем мундире.

Старуха ползла на четвереньках, молодая женщина нагнулась над ней, как ребенка, держала ее под мышки. Вот доползла, распростерлась в пыли и лежала, уткнувшись лбом в степной чернозем. Приподнялась… Перекрестилась. Сияло темное лицо. Встала на ноги, обхватила носилки руками, впилась губами в икону, плакала, стонала. Слышно было одно слово:

— Матушка!..

Отошла… Крепко стала на ногах. Морщинистое лицо ее было темно и сурово. Счастьем и силой горели маленькие серые глаза.

Очередной священник читал акафист. Икону подняли и понесли. Старуха шла рядом с атаманской тройкой. Глаза ее были прикованы к иконе, она опиралась на палку и твердо ступала ногами в башмаках.

Что это? Чудо?..

Димитрий шел рядом со старухой. И опять было то же чувство: бродит по краю чего-то непостижимого, а перешагнуть не смеет.

Димитрий смотрел на старуху. Темное лицо ее сияло счастьем. Молодая вела старуху под руку. Улыбалась старуха. Точно видела что-то в знойных просторах степи.

И громко шептали ее сморщенные губы:

— Радуйся, Невесто Неневестная!

XIII

Часам к четырем влево показались темные купы деревьев Ботанического сада и Краснокутской рощи. По степи потянулись огороды, сладко повеяло капустой и сельдереем, дорога стала мощеной, спустилась в балку, и по краям возникли маленькие хатки предместья.

Новые толпы народа повалили навстречу, наперерез иконе.

Крестный ход спустился в крутой и глубокий овраг, по большому деревянному мосту, перешел через него, и, когда подошел к длинному Аксайскому спуску, Димитрий поднял глаза и долго не мог понять, что такое там видно.

На высоте, у въезда в город, где уже улицею тянулись дома и начинались чахлые, покрытые пылью с обгоравшими на солнце листьями деревья бульвара, стояла высокая каменная арка. Все основание ее блистало золотом. Золотое сияние ярким полукругом огибало арку, сверкая так, что больно было смотреть. Под этою золотою полосою, запружая весь проспект, черною массой стоял народ, ожидавший икону.

Когда Димитрий был уже на середине спуска и пригляделся, тогда только понял, что блистало под аркой.

У арки на возвышении стояло все новочеркасское духовенство, — епископы и священники в золотых митрах и золотом облачении, дьяконы в золотых ризах, а под ними, в голубых шитых серебром длинных кафтанах с откидными рукавами, построились войсковые певчие.

Едва показалась икона, колыхнулся золотой полу-Круг, и хор мужских, старческих, надтреснутых голосов возгласил ей навстречу:

— Пресвятая Богородице, спаси нас!

И молодо-звонко, рассыпаясь в небе трелью жаворонка, несясь в вышину, откликнулся стоголосый смешанный хор:

— Пресвятая Богородице, спаси нас!

Димитрий невольно скинул с непокорных вихров шляпу. Он почувствовал, как какая-то сила внутри гонит ему слезы на глаза и как восторг охватывает его душу.

Он протолкался к деду Мануилу, крепко пожал ему руку и стал рядом с ним позади певчих.

Пели молебен. В душном воздухе слова, казалось, не шли далеко, но падали подле иконы. Неподвижно, громадным сонмом, нависли сверху крылатые темные хоругви новочеркасских старых церквей — бабочки ночные, — и между ними новые, блестящие металлом соборные хоругви.

Толпа стояла в молитвенной тишине и разом рухнула на колени, когда возгласил протодьякон: «Преклоньше колени, Господу помолимся».

Склонились, словно под ветром, тяжелые золотые ризы и митры, опустившихся на колени иерархов, и вдохновенно читал молитву Богородице старый священник.

Чувство умиленной святости уже не покидало Димитрия. Дух сомнения оставил его. Он весь отдался чувству, владевшему многотысячной толпой.

Когда он входил с народом в светлый, новый, красивый собор, он посмотрел на деда и на Агафошкина и подивился на них. Богатырями, что сам Ермак Тимофеевич, стояли старые казаки. Вот и ночь не спали. Только всего и закусили дорогой, что крутое яйцо да ломоть пшеничного хлеба. Степью, в летний зной, по пыли шестнадцать верст отмахали, с остановками, с литиями да с молебнами, а вот стоят у всенощной, и лица у них бодры и благостны.

Что это? Тоже чудо?

Димитрий слушал пение войскового хора и умилялся, как музыкант, ценил каждую ноту. И посейчас в его ушах звучат благородные звуки русских церковных напевов.

После всенощной дед Мануил ушел не сразу. Он протолкался к иконе, трижды кланялся в землю, целовал сухими устами, вглядывался в темное пятно Лика Пречистой на серебряной ризе и все медлил уходить, точно жалея, что надо расставаться.

На маленьком постоялом дворе, в деревянном доме на окраине города, они остановились ночевать. Дед Мануил пил чай с хлебом, крошил крепкими пальцами, отдирая щетинки от тарани, и его маленькие, ушедшие вглубь острые глаза блестели счастьем.

— Ну вот, Митенька, и сподобились мы Царице Небесной поклониться. Ай-я-яй, как это хорошо вышло! Может, другой-то раз и не приведет Господь, а в летошнем году тоже сподобились Владычицу проводить.

Помнит Димитрий, — держал дед блюдечко на трех пальцах, дул из-под седых усов на горячий чай и был благостен, как святой.

Думал тогда Димитрий: «Откуда эта сила берется? Его самого и разморило и разломало, а деду хоть бы что?» Смеется дед, толкает Димитрия кулаком в бок и говорит

— Пребысть же с ней Мариам яко три месяцы и возратися в дом свой. Так-то, Митенька, и мы возвратимся в дом свой, а только — другими людьми возвратимся мы, Митенька.

Горело в голове у Димитрия:

— Ужели и правда — чудотворная?

XIV

Солнце на западе давно померкло, и сизый сумрак спустился над степью, когда Димитрий вернулся в хату. Светло и жарко было в ней. У растопленной' печи мать ловко сажала железные листы с мягкими белыми катышками теста. В углу, за столом с зажженной лампой, отец дегтем смазывал сбрую и чистил блестящие пряжки; не хотел показаться кое-как на конном заводе.

На утро выехали еще до свету. Гулко гудели колеса по круто замерзшей земле, где по малому полевому шляху белыми колеями тянулась дорога. Звезды горели в синем небе, мигали и перекидывались между собою лучами-мыслями.

«Кто живет на них? Тоже, поди, люди? — думал Димитрий. — Может, и там, по степи бежит сейчас пара лошадей, тоже мелькает подковами, везет кого-нибудь к новой судьбе».

Кругом была безмолвная и мертвая степь. Когда спускались в балку, на северном краю толстым слоем лежал подтаявший и снова замерзший снег, лошади шли неуверенно, проваливаясь выше колена, и шуршали колеса, разрывая сугробы, а на противоположной стороне блестел льдом черный спуск и в замерзших лужах отражались звезды.

В десять часов набрели на шалаш, поставленный в степи. Торчали там колья от таганов, стояла коновязь, а внутри шалаша лежала серая старая солома.

Ершов отпряг лошадей, снял с них хомуты и, привязав, положил перед ними сена. Димитрий снес в шалаш шубы, крынку молока, стаканы, хлеб, мешок с коржиками и сало, завернутое в чистую белую тряпицу.

Стали полудничать.

Солнце уже сильно припекало. Сизый туман клубился за горизонтом и влекущи были, дали, страницы будущего.

На конном заводе, у дяди Семена Ефимовича Димитрий бывал редко. Только по семейным праздникам. Он помнил маленькую хатку на краю заводской слободы, нескладного мальчика Ванюшу, своего двоюродного брата, и целый косяк большеглазых, голоногих с любопытными глазами девчонок, — Евгению, Любовь, Марью и Аксинью. Все они были красивые, бойкие и смешливые, и Димитрий, хотя и было ему на год больше старшей Евгении, всегда смущался в их присутствии.