Единая-неделимая - Петр Краснов

Снег еще не был убран с улиц, ночью пронеслась нал городом мартовская вьюга и припорошила старый темный снег новыми белыми сугробами. На снегу красиво рисовались их эскадроны, ожидающие выноса тела из Симеоновской церкви. В это время мимо полка проехали на извозчичьих санях две женщины. Одна некрасивая, черная брюнетка, другая блондинка, юная, с задорно вздернутым маленьким носиком и ясными большими голубыми глазами, цвета выгоревших на солнце незабудок. Маленькая, пухленькая, в мягкой котиковой шубке и такой же котиковой шапочке, она широко раскрытыми, детскими, точно чему-то изумленными глазами смотрели на Морозова.

Они доехали до Литейного проспекта, повернули обратно и, доехав до Фонтанки, снова поехали к Литейному. Так проделали они три раза, и все три раза блондинки смотрела все теми же изумленными глазами на Морозова.

Раздалась команда. Вынули шашки из ножен. Трубачи заиграли «Коль славен». От церкви потянулось похоронное шествие. Когда эскадрон Морозова, сопровождавший шествие, заворачивал на Литейный проспект, в толчее остановленных извозчиков Морозов увидал и тех двух женщин.

Он проезжал так близко от них, что едва не задевал ногою их плеч. Гибким движением он нагнулся с седла к блондинке и шепнул: «завтра в три. В Летнем саду на главной аллее».

Сам он не знал, зачем шепнул.

Просто из озорства. Однако на другой день пошел Летний сад. Он нашел ее одну на скамейке, вправо от пруда. Она рассеянно чертила зонтиком по расчищенному от снега песку. Они провели весь день вместе. Из Летнего сада поехали на лихаче на острова, обедали у

Кюба, бывшего Фелисьена, потом были в оперетке, а когда вышли из театра, он сел на извозчика и приказал вести в казармы. Весь день они вели пустой разговор. Она знала кое-кого из офицеров, расспрашивала о них. Говорили об артистах, о театре, о скачках, порою молчали. Она была молода, свежа и смотрела на Морозова своими точно чем-то изумленными светло-синими глазами. Как пошел он в Летний сад, сам не зная, зачем, так и повез в казармы, не думая ни о чем. Когда приехали, угощал ее чаем и ликером. Она держала себя скромно и робко и он уже терялся, не зная, кто же она такая. Тогда он загадал: если сядет на колени, потащу в спальню. Осторожно привлек ее за талию и потянул к себе. Она стояла у стола, разглядывая книгу, он сидел. Она мягко опустилась к нему на колени. В голубых незабудках стало еще больше изумления, в них был как будто даже испуг. Промолвила капризно:

— Вы меня уважать не станете.

Хотел сказать ей: «А на что тебе, милая крошка, мое уважение». Вместо того схватил ее поперек тела и понес на сильных руках к постели.

Жалобным и тонким голоском она просила:

— Ах, не то, не то… не надо… не надо… зачем вы… что вы делаете?..

А сама помогала ему раздевать себя. Была она беленькая, мягкая, вся чистенькая и нежная. После лежала с ним рядом, охватив его шею голой рукою, курила папироску и мурлыкала тонким голоском:

Голубка моя, умчимся в края,Где все, как и ты, совершенство.

В два часа ночи она решительно встала и быстро оделась.

— Когда же опять? — сказал он.

— Когда хочешь, — ответила она ласково, мягко и

— В субботу.

— Где встретимся?..

— В Пассаже, в театре… И так пошло каждую субботу. На лето она уезжала дачу, он в лагерь, а осенью встречались, как муж и жена.

Он знал, что ее зовут Нина Петровна Белянкина. Она замужем. У мужа большая переплетная мастерская. Ее муж страстный игрок и по субботам до трех часов играет в карты в Приказчичьем клубе. В полку все скоро узнали про связь Морозова.

Относились сочувственно.

— Ну, как твоя переплетчица? — спрашивал иной раз кто-нибудь из товарищей.

— Вы спросите Сергея Николаевича, как он по субботам книги переплетает, — говорили при нем какой-нибудь молодой полковой даме, и та, зная, о чем речь, заливалась мелким шаловливым смехом.

Все это было просто и удобно. Не мешало служить, увлекаться спортом и не накладывало обязательств. Морозов даже не задумывался о том, что это такое. Знал только, что это не любовь. Если бы пропал Бурашка или погибла его любимая Русалка, это было бы горе. Но если бы вдруг не пришла переплетчица, это было бы только неудобно. И Морозов, думая о себе, никогда не думал о ней.

Он никогда не входил в ее жизнь и не искал знать, что она думает. Он не подозревал, что он занял все ее маленькое сердце, был ее солнцем, ее праздником, ее богом. Неделя в мастерской в душном воздухе, пропитанном запахом кожи и столярного клея, шелест листов переплетаемых книг, стук деревянных молотков и скрип прессов, грубые подмастерья, разговоры с заказчиками… А в маленькой головке с золотистыми кудрями сладкая мечта о субботе, которую она проведет с ним — любимым.

Для него она была приятная подробность жизни, вкусное блюдо, уже привычное. Для нее он был герой одного из романов, какие она непрерывно читала в переплетной. Уединенные казармы, рыночная роскошь казенной квартиры казались ей царством любви и неги. Она не могла уступить его никому. Она соглашалась в душе, что он может жениться на девушке своего круга. Что ж? Она не будет завидовать «ей» и будет молиться за них обоих в прохладном сумраке Симеоновской церкви. Но она не могла допустить, что у него будет другая связь, что соперница заменит ее. Это было оскорбительно, и снести этого она не могла.

А между тем она узнала вчера, что та скачка, какая будет завтра, — скачка «со значением» и призом ее будет благосклонность одной «противной и гадкой женщины», балетной танцовщицы — Варвары Павловны Сеян.

VI

Нина бросила «пронзительный» взгляд на Морозова. Ей казалось, что он не вынесет этого взгляда. Он должен броситься перед нею на колени, целовать ее руки, просить о прошении.

Так всегда бывало в хороших романах.

«Сергей, — скажет она, — я тебя прощаю. Но ты завтра не будешь скакать».

Она знала, что так она никогда не посмеет ему сказать, но в мыслях своих она была гордая и смелая, а он любящий и благородный.

Вуаль, наконец, завязалась. Нина подняла ее надо лбом, собрала складки. В глазах-незабудках было настоящее горе.

Морозов пожал плечами. Ей было пора уходить. Она должна вернуться раньше мужа. Извозчик давно ждал во дворе. Морозов предчувствовал сцену и догадывался об ее причинах, а этой сцены ему не хотелось. Было скучно и неловко.

— Сережа, — сказала Нина. Нежно сквозь слезы звучал ее голос, как тонкая флейта. — Ради меня… Не скачи завтра. У меня дурные предчувствия. Ну, пожалуйста, голубчик!

— Это глупо, Нина.

— Сережа… Пойми же меня… Ты знаешь, Сережа… Я тебя люблю!

Шесть лет она была его любовницей. Шесть лет он целовал ее, и она ласкала его, и в первый раз она сказала ему это слово. Раньше все были шутки, игра вздохов, смешливые поцелуи, нежная болтовня между затяжкой тонкой папиросой и напеваемым мотивом…

Голубка моя, умчимся в края,

Где все, как и ты, совершенство.

Любовь подразумевалась. И теперь это было в первый раз, что она сказала это слово. Морозов, вздрогнул. Оно показалось ему странным и неприятным.

— Любишь? — сказал он.

— А то нет? Зачем же, ты думаешь, я пришла к тебе?.. Я честь свою ради тебя забыла… За кого ты меня считаешь? Ты разве не знал, что я порядочная женщина, мужняя жена, а не какая-нибудь там… балетчица.

— Нина… Что это значит?

— Сергей… Ты вот мне никогда не сказал, что меня любишь… А если бы ты знал… Вся моя жизнь без тебя одно мученье, одна тоска по тебе. Живу и думаю… «В субботу у него». Из-за тебя я и Бога позабыла, ходить ко всенощной перестала. Грех незамолимый, а ты хочешь… — Она опять заплакала, губы сморщились, нос покраснел, и она повторила дрожащим голосом: — Ты хочешь… — взглянула на Морозова и не посмела продолжать.

«Какие они все жалкие», — подумал Морозов.

— Сережа… милый, не скачи завтра! Не надо тебе этого приза.

— Как не надо? Тысячу рублей на полу не поднимешь. Русалка моя готова на скачки. Я столько работал. Полку будет приятно, если этот приз возьму я.

— Не только полку, — злобно сказала Нина. Ее глаза вдруг высохли и только по щекам еще текли слезы. Она вытерла их маленьким платочком и заговорила раздраженно и чуть хрипло, — Сережа… Я все знаю… Ты никогда не любил меня. Ты насмехался надо мною. Ты меня ласкал, как ласкают собаку. А я-то! Я все ждала, ты мне скажешь, что я нужна тебе. Я о старости мечтала, думала, ну, на старости буду, нужна тебе и ты не прогонишь меня. Я-то ведь твоею стала, думала — и ты мой!

— Что же тебе надо от меня? Ну, и жди моей староста. Может, ты, и смерти моей хочешь?

— Ах, смерть легче, — вздохнула Нина. — Умер, а мой. Я бы на могилу твою ходила и знала: лежит там один… Мой.

— Странная любовь…