Рембрандт - Гледис Шмитт

Учитель, несомненно, хотел сделать ей комплимент, но намек прозвучал двусмысленно и отдавал дурным вкусом. Прачка стояла неподвижно, ее грязного цвета глаза тупо смотрели на пустой мольберт, лицо ничего не выражало. Напрасно Ластман улыбается ей — лучше бы уж он вел себя так, словно перед ним гипсовый слепок или статуя, с которыми можно вовсе не считаться.

— А теперь попробуем не просто нарисовать Ринске, не просто как-нибудь запечатлеть ее, — продолжал учитель, не обращая внимания на неизбежные ухмылки учеников. — Давайте поупражняем наше воображение. И на этот раз, — Ластман не глядел на Рембрандта, а лишь рассматривал свой массивный перстень с агатом, — постараемся все стремиться к одной цели. Пусть то, что мы делаем, будет эскизом к полотну на библейский сюжет, наброском к большой, пышной, красочной картине о Сусанне и старцах. Представим себе, что нагроможденные позади нее предметы, — Ластман указал пухлым пальцем на красиво расставленную группу античных вещей, — это стена древнего города. Пол вот здесь, — учитель подошел к модели и носком башмака провел черту вокруг ее ног, — мы будем считать сверкающим прудом. А вот тут, на переднем плане, — он сделал несколько шагов назад, чуть не натолкнувшись на мольберт Яна, — вот тут могут быть кусты, вода, трава, скамеечка, словом, все, что хотите. Итак, Ринске, теперь ты — Сусанна.

— Да, ваша милость, — сказала прачка, не поднимая глаз и не поворачивая головы.

— Разденься, пожалуйста.

Она равнодушно сбросила платье и стояла теперь нагая и дряблая. На бедрах ее, уже начинающих расплываться, остались красные полосы от подвязок; на животе, большом, твердом, грубо мускулистом, виднелись крестообразные следы шнуровки. Кожа на грудях натурщицы была крупнозернистая, словно кожура высыхающего апельсина, а соски поразили Рембрандта своим темно-коричневым цветом.

— Теперь, Ринске, нам нужна испуганная поза, стыдливый жест.

— Да, ваша милость.

— Старцы прокрались вслед за тобой и подсматривают. Знакомо тебе это место в Апокрифе?

— Нет, ваша милость. Извините, незнакомо.

— Не беда, я объясню. Старцы, три дурных старика, прокрались за тобой, чтобы подсмотреть, как ты купаешься, и ты неожиданно замечаешь, что они рядом, ты слышишь их голоса. Ну, Ринске, хватай платье! Ты испугана: ты — добродетельная супруга и тебя ужасает мысль, что посторонние увидят тебя нагой.

Наклонившись вперед, прижав к себе красное бархатное платье, так что край его оказался между тяжелыми грудями, Ринске убедительно прикрылась. Страх, несомненно, сидел у нее в крови и костях, хотя, по всей видимости, бояться она привыкла не подсматривания и нескромных ласк, а ругани и побоев.

Внимание юноши отвлек шум слева: Алларт, добрый малый по натуре, не забыв, вероятно, о вчерашней постыдной сцене и желая показать, что она ни в коей мере не умалила его расположения к своему сотоварищу из Лейдена, придвигал свой мольберт поближе к Рембрандту.

— Если не возражаешь, — сказал он, поворачивая к новому соседу чистое, еще ребяческое лицо, — я посмотрю, что ты делаешь: у тебя ведь всегда получается не как у остальных. И потом мне отсюда лучше видно.

Рембрандт был бы счастлив ответить на такую деликатность какой-нибудь изысканной фразой, которая выразила бы всю его радость и признательность Алларту. Но он не нашелся что сказать и только буркнул:

— С какой стати я буду возражать?

— Если у вас останется время, — закончил учитель, — неплохо будет набросать и старцев. Скажем, вот здесь, и здесь, и вон там, у городской стены. — Показывая, как должны располагаться фигуры, Ластман удивительно быстро и легко переходил с места на место. — Они похотливы, они в самом деле скверные старики и в эту минуту сгорают от вожделения.

— Несчастные старцы! — прошептал Алларт, скорчив унылую гримасу. — До чего у них скучная жизнь, если даже такая особа внушает им вожделение!

Услышь Рембрандт эти слова от Халдингена, Ларсена или Ливенса, он даже не обратил бы на них внимания, но в устах скромного Алларта ван Хорна такая шутка была и неожиданной и знаменательной. Она могла означать лишь одно — Алларт делает новую попытку сгладить вчерашнее. Ван Хорн уважает его, быть может, даже любит; он готов на все, вплоть до вольных речей, лишь бы спасти их пошатнувшуюся дружбу.

— Да уж, к такой я не воспылаю. Мне нужно что-нибудь получше, — отозвался Рембрандт, поворачивая мольберт так, чтобы Алларту было лучше видно.

— Мне тоже.

Учитель отошел в сторону, послушный Алларт взялся за работу, и Рембрандту осталось лишь последовать его примеру. Сегодня он будет настороже и не повторит вчерашней ошибки: зачем навлекать на себя обвинения в тупости и своеволии, пренебрегая советами учителя, если они открывают такие соблазнительные возможности? Раз от него требуют, чтобы он увидел в натурщице Сусанну, значит, он и должен видеть в ней одну из тех изящных, легких на ногу девушек, которых он вместе с остальными учениками-плебеями встретит на именинах Алларта. Он устремил взгляд не на Ринске Доббелс, а на фестон розовой камки, драпировавшей потолочные балки, и ему удалось, несмотря на свою подавленность, мысленно представить себе лицо Сусанны: большие испуганные черные глаза, смотрящие поверх скомканного платья, округлый лоб, по которому струится вода, густые, насквозь мокрые волосы. Но когда он нанес все это на раздражающе яркую белизну бумаги, ему все-таки пришлось перевести взгляд на модель — без нее не сделаешь остального; и едва начав рисовать тело, он уже знал, что вынужден будет стереть все сделанное раньше: грубая подлинность тела, на которое он глядел, опровергала выдуманное им лицо.

С каждой минутой натура все больше увлекала, даже захватывала его. Конечно, не как предмет вожделения: неудержимо нанося на бумагу одну резкую линию за другой, он делал это лишь потому, что собственная его плоть была зачеркнута и подавлена как тем, что он видел перед собой, так и тяжелой усталостью, неизбежным следствием вчерашнего дня. Тело Ринске было летописью всей ее жизни, летописью, читать которую было тем легче, что эта плоть не была утончена разумом или прикрыта обманчивой красотой. Усталая, согнутая спина говорила о привычке терпеть боль, лишения, тупое горе; обвисшие груди — о том, что они не раз набухали от молока, которое не понадобилось; огрубевшие соски — о том, что их безжалостно сосало бог знает сколько нежеланных младенцев. Спина, живот и бедра были мускулисты, но в них не чувствовалось упругости, здоровья и молодости: это была сила окостеневшая, негибкая, развитая бесконечным повторением одних и тех же изнуряющих движений — Ринске слишком много и долго сгибалась над корытом, терла щеткой, выжимала белье. Руки ее стали шершавыми от мыла и воды, ноги — от ежедневного многочасового стояния — такими же мозолистыми и негнущимися, как у клячи.