Рембрандт - Гледис Шмитт

— И, как я понимаю, он вспылил и не пожелал правильно воспринять ваши замечания. Но чего же еще ждать от семнадцатилетнего мальчика?

И госпожа ван Хорн вопросительно взглянула на своего кроткого ягненка, словно чуточку сожалея, что ему чужда та непокорность, которую она хотела бы в нем видеть. Но мальчик не ответил на взгляд матери: взгляд его, отчужденный и замкнутый, был устремлен на Ластмана.

— Вы совершенно правы, но мне все-таки нужно было как-то приструнить его: он чуточку отбился от рук, — ответил Ластман и тут же спросил себя, расскажет ли матери Алларт сегодня за ужином, что сказал мастеру Рембрандт: «А как мне быть, если я вижу его не таким, как вы? Я должен рисовать его так, как вижу, иначе получится, что я рисую ложь».

— Надеюсь, Алларт, ты-то хоть не огорчил своего учителя?

Это шутливое увещание было способом скрыть свою нежность к сыну и гордость за него.

— О нет! Алларт сделал очаровательный набросок. Я просто пришел в восхищение, в полное восхищение. Но пройдемте и увидите сами.

В мастерской было темней и безлюднее, чем ожидал Ластман. Часы занятий кончились, и в наступившей тишине звук пестика, растиравшего краску, казался особенно зловещим. Он доносился из дальнего угла комнаты со скоростью и равномерностью, которые говорили о сдержанном гневе. Два ученика, Ливенс и Халдинген, уже ушли в мансарду переодеваться к ужину, и это очень раздосадовало художника: двое оставшихся — тринадцатилетний Хесселс и долговязый угрюмый датчанин Ларсен — вряд ли способны отвлечь внимание дамы от неприятной истории с ван Рейном. Для того чтобы они перестали скрести свои палитры и с небрежным поклоном подошли к посетительнице, Алларту пришлось окликнуть их и рассказать, что его матушка хочет познакомиться с ними. И только после того как госпожа ван Хорн пригласила их через месяц на праздник по случаю именин Алларта, разговор оживился настолько, что мастер смог извиниться и пройти в другой конец комнаты, заставленной мольбертами, пьедесталами и ширмами. Как все-таки хорошо, что знатная гостья будет отделена таким большим расстоянием и таким множеством предметов от сцены, которая — Ластман чувствовал это — непременно произойдет!

У крайнего окна, склонясь над мраморной доской для растирания красок, лейденец все еще трудился над давно и тщательно измельченной лазурью. Он, конечно, расслышал приближающиеся шаги — в просторной мастерской такой сильный резонанс, что вздрагиваешь от любого звука; тем не менее работу он не прервал и головы не поднял, а лишь мельком взглянул на учителя из-под рыжеватой копны непокорных волос, упавших ему на лоб. Ластману и раньше становилось не по себе, когда он встречался взглядом со своим своенравным учеником; сейчас сделать это было еще труднее, потому что холодные серые глаза ван Рейна, несмотря на застывший в них гнев, затуманились и покраснели от слез.

— Я не собирался заставлять тебя так долго тереть лазурь, — сказал учитель. — Но тут зашла госпожа ван Хорн, мы заговорились и… словом, я позабыл об этой истории.

В ответ только натянутый короткий кивок.

На ворсистой куртке и грубоватых пальцах ван Рейна налипли густые комки лазури — ненужная потеря дорогой краски. Но Ластман не стал упоминать об этом.

— Если хочешь, кончай работу и ступай переоденься к ужину. Хотя постой… — Художник взглянул на мольберт лейденца и ничего не обнаружил. — Куда ты дел давешний рисунок?

Ответа опять не последовало — нельзя же считать им кивок в сторону. Учитель повернул голову и увидел на грязном полу замасленный и скомканный лист рисовальной бумаги. Это огорчило Ластмана, тем более что разговор на другом конце комнаты тоже иссяк. Мать Алларта, вероятно, наблюдает за происходящим и, пожалуй, еще вообразит, что его ученики то и дело комкают свои рисунки и бросают их на пол, хотя ничего подобного не случалось здесь вот уже много лет.

— Неужели ты выбросил его, ван Рейн?

— Да, учитель.

Голос звучал резко и в то же время жалобно. Влажные серые глаза упрямо не отрывались от доски для растирания красок.

— Ну, это уж просто глупо с твоей стороны. Я не сказал тебе ничего такого, — уверенность в том, что гостья все видела и теперь осуждает его, заставила Ластмана повысить тон, — ничего такого, что оправдывало бы подобное ребячество, верно?

— Нет, учитель, не сказали. Но когда вы отвергли его, он мне и самому стал противен.

— Так вот, я вовсе этого не требовал. Напротив, как я тебе и сказал, в рисунке было немало удачного. Можешь оставить лазурь здесь — Хесселс завтра приберет. А теперь ступай и умойся — скоро ужин.

— Спасибо, учитель, — ровным голосом ответил Рембрандт и, перешагнув через рисунок, пошел к двери по длинному проходу между двумя рядами мольбертов. Никто не поднял на него глаз, никто не попытался его остановить, и Питер Ластман понял: госпожа ван Хорн все слышала и считает, что ван Рейна лучше, хотя бы из жалости, оставить в покое; в противном случае она непременно подозвала бы одинокого лейденца к окружившему ее маленькому обществу — она ведь такая любезная.

Все, что последовало за этой сценой, уже не доставило Ластману никакой радости — даже то, что он подвел гостью к мольберту Алларта, с которого смотрело на них лицо старого натурщика, послушно превращенного в сатира. Но каким невинным стал этот сатир на бумаге, какое у него простодушное лицо! Слова, которые художник подбирал в похвалу рисунку — «очаровательно», «сколько чувства», «в этом есть что-то привлекательное», — казались столь же неубедительными, как и его ответ на подарок. Чувство неловкости, охватившее его, еще усугублялось враждебным огоньком в темных миндалевидных глазах маленького Хесселса: самый младший птенец его выводка, искренне привязавшийся к лейденцу, открыто выказывал теперь неодобрение нападкам учителя — он стоял рядом и жевал яблоко, стараясь чавкать как можно громче. Он еще совсем мальчик — значит, действовать на него надо подкупом, а не угрозами.

— Хесселс, — сказал Ластман, как только в разговоре выдалась подходящая пауза, — не будешь ли так любезен сказать Виченцо, чтобы он подал имбирные пряники и виноград на сладкое после ужина?

Хесселс мгновенно клюнул на приманку — напряжение, сковывавшее всю его маленькую худощавую фигурку, ослабело, глаза на крохотном грушеобразном личике потеплели, и, встряхивая на бегу черными кудрями, он бросился выполнять приятное поручение учителя.

Госпожа ван Хорн отвернулась от мольберта и протянула мастеру руку.

— Итак, не забудьте: двадцать девятого сентября, вечером, вы у нас по случаю именин Алларта, — сказала она и взяла сына за руку, давая тем самым понять, что Ластману нет нужды провожать ее до дверей. — Но это, конечно, не значит, что мы не надеемся видеть вас у себя задолго до этого дня. Идем, Алларт, только не забудь взять перчатки и шляпу. Еще раз благодарю, господин Ластман. Спокойной ночи!