Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Через несколько мгновений после того, как Сэмми сделал фотографии, Рузвельт, заглядывая в записи, в общих чертах рассказал о решениях, принятых в течение прошедших десяти дней. А затем добавил фразу, прозвучавшую как гром среди ясного неба: союзники потребовали «безоговорочной капитуляции» от оси. Позже Гопкинс вспоминал, как президент рассказывал ему, что эта фраза «просто пришла ему в голову», когда он сравнивал, насколько сложно было добиться встречи Жиро с де Голлем и встречи Роберта Э. Ли с Улиссом С. Безоговорочная Капитуляция Грантом[1544].

«А в следующую секунду, – сказал Рузвельт Гопкинсу, – я произнес эту фразу». Рузвельту вообще-то было не свойственно делать односторонние заявления, тем не менее нельзя сказать, что это была чистая импровизация. На самом деле за пару дней до этого Черчилль сообщил военному кабинету, что они с Рузвельтом обсуждали данный вопрос и решили, какими будут условия «безоговорочной капитуляции» для Германии и Японии. Члены военного кабинета настояли на том, что эти условия должны распространяться и на Италию. Черчилль понимал, что такого рода информацию следует держать в секрете. Но Рузвельт дал ей просочиться в прессу. Черчилль в своих мемуарах немного поддел Рузвельта, когда упомянул о том, как Рузвельт объяснил, что эти слова пришли ему в голову: «Я не считаю, что это откровенное заявление в какой-то мере ослабляет тот факт, что эта фраза была в президентских записях»[1545].

Аверелл Гарриман вспоминал, что в тот вечер на ужине «Черчилль был возмущен», причем не столько тем, что Рузвельт заявил о политике «безоговорочной капитуляции» во всеуслышание, а тем, «как он это сделал». Слова «безоговорочная капитуляция» в разных местах воспринимались по-разному. Для британцев и американцев они означали, что с Гитлером, Тодзио или Муссолини не будет сделки наподобие той, что была заключена с Дарланом. Это означало, что война не закончится перемирием, которое позволит Германии перегруппировать силы для новых злодеяний в будущем. Это означало, что договор, подобный «Четырнадцати пунктам Вильсона» – неточный и допускающий всевозможные интерпретации, – не будет рассматриваться в ходе переговоров. Да и переговоров фактически не будет. «Безоговорочная капитуляция» показала Сталину, что американцы и британцы намерены воевать до победного конца. Кроме того, было ясно, что от него они ждут того же. Уже больше года перспектива заключения Сталиным сепаратного мира с Гитлером являлась поводом для беспокойства англичан и американцев[1546].

Черчилля подвела память, когда в 1948 году он рассказал биографу Рузвельта Роберту Шервуду, что впервые услышал слова «безоговорочная капитуляция» из уст президента на конференции. Подвела память и Эрнеста Бевина, когда в 1949 году, будучи министром в лейбористском правительстве Клемента Эттли, он подверг жесточайшей критике Черчилля и политику «безоговорочной капитуляции» из-за неоправданных расходов, связанных с восстановлением Германии. Тогда Черчилль ответил Бевину то же, что сказал Шервуду, – он впервые услышал эти слова из уст президента в Касабланке. И только позднее Черчилль вспомнил о телеграмме военному кабинету, отправленной в январе 1943 года. Столь противоречивые воспоминания стали причиной серьезной путаницы в отношении этого вопрос[1547].

Острая критика и споры сопровождали это выражение с того момента, как Рузвельт произнес его. Эйзенхауэру оно не нравилось, потому что не было конкретного определения слова «безоговорочная», и, когда придет время заключать перемирие и принимать капитуляцию, он, Эйзенхауэр, окажется из-за этого в неприятном положении. Пресс-секретарь Эйзенхауэра Гарри Бутчер написал, что «в штабе вооруженных сил с тем, как упорно настаивали на «безоговорочной капитуляции» Черчилль и Рузвельт, не связывали ничего, кроме проблем… Еще не было капитуляции, принятой без каких-либо условий». Позднее Эйзенхауэр несколько раз просил руководство страны дать точно определение этого термина, но они этого так и не сделали. Сталин заявил, что он не нуждался в том, чтобы с ним консультировались по поводу решений, принятых в Касабланке; его нужно было лишь о них известить, что и было сделано. Он не делал никаких официальных заявлений по поводу «безоговорочной капитуляции» до своей ежегодной майской речи, когда он дал понять, что, пока два союзника Советского Союза не сдержат свои обещания по поводу открытия второго Европейского фронта летом 1943 года, любые разговоры о «безоговорочной капитуляции» так и останутся разговорами. Тем самым он ловко обернул ситуацию в свою пользу. В конце года Сталин заявил Гарриману, что замечание Рузвельта «было неудачным». Через два года Геббельс использовал его в целях пропаганды, убеждая немцев в необходимости сражаться до последнего, поскольку противник не оставляет им иного выхода. Гарриман позднее вспоминал, что «для Геббельса эта фраза была манной небесной». К концу 1943 года у Черчилля тоже появились сомнения, и он рассказал о них Сталину. Содержание этой беседы держалось в секрете до самого окончания войны. Открыто Черчилль никогда не открещивался от политики «безоговорочной капитуляции»[1548].

После пресс-конференции Черчилль убедил Рузвельта на день отложить отъезд в Соединенные Штаты, чтобы отправиться вместе в Марракеш, «самое красивое место на всей земле». Он сказал президенту, что Марракеш – это «Париж Сахары», куда столетиями прибывали караваны из Центральной Африки. Здесь торговцев обманывали на рынках и развлекали в самых лучших публичных домах на всем Африканском континенте. Лидеры двух государств (Макмиллан назвал их императорами Запада и Востока) отправили большую часть войск вперед по воздуху. Президент, Черчилль и несколько их помощников на машинах отправились в 150-мильное путешествие. По обеим сторонам дороги, на расстоянии в несколько десятков ярдов друг от друга, стояли в карауле американские солдаты из дивизии Паттона; было бы куда разумнее, если бы они сражались в Тунисе, а не стояли в почетном карауле в Марокко. В Марракеше высокие гости остановились на вилле Тейлора, оазис с апельсиновыми и оливковыми деревьями, окруженный высокой стеной, где жил американский вице-консул Кеннет Пендар. Над домом возвышалась узкая трехэтажная башенка. Черчилль приказал, чтобы Рузвельта и его инвалидное кресло отнесли наверх, дабы президент мог полюбоваться Атласскими горами на закате, когда солнце опускается в Атлантический океан и далекие снежные вершины постепенно меняют цвет от белого до розового к кроваво-красному. В тот вечер Черчилль с Рузвельтом насладились «веселым» застольем после того, как составили совместную телеграмму Сталину, в которой поздравили его с успехами под Сталинградом. В телеграмме они также кратко изложили решения, принятые в ходе конференции, но единственное, что представляло интерес для Сталина, – это обещание высадки десанта во Франции[1549].

Когда на следующее утро Рузвельт уезжал домой, Черчилль проводил его до аэродрома в вельветовых тапочках и в халате с красно-зелено-золотым драконом. В течение нескольких часов он пролежал в таком виде в кровати под толстым светло-голубым шелковым покрывалом в комнате, освещенной множеством свечей. Затем вызвал Брука и объявил, что они «отбывают» сегодня в шесть вечера. Брук привык к тому, что, приходя по вызову к Черчиллю, мог застать его в постели или выходящим из ванны, Черчилль мог одеваться при нем, не переставая рассказывать о новой идее, родившейся у него во время купания. В этот раз Бруку очень хотелось, чтобы они задержались в Марракеше на пару дней. Он надеялся, что у него будет долгожданный отдых и возможность понаблюдать за птицами на склонах холмов. Но Черчилль был непреклонен. Брук попытался обернуть ситуацию в свою пользу, сказав, что день, проведенный за мольбертом, станет передышкой, столь необходимой премьер-министру. Но ничто не могло поколебать решения Черчилля. «Мы уезжаем в шесть», – заявил он, не выпуская сигару изо рта. «Куда?» – спросил Брук. «Я еще не решил, – ответил Черчилль, – либо в Лондон, либо в Каир, зависит от того, что скажут турки»[1550].