Пересадочная станция - Клиффорд Саймак

План. Что в нем было сложного?! Опередить ревизиониста, разделаться с ним, завладеть его кораблем и отправиться в будущее. Саттон был уверен, что все это проделает без особого труда. А там, в будущем, обязательно отыскался бы сочувствующий андроид, нашлись бы какие-нибудь бумаги, короче, там он нашел бы способ раздобыть необходимые сведения…

Блестящий план. Но он не сработал.

Нужно было довериться информационному роботу, думал Саттон. Он, безусловно, из наших. Он бы передал остальным.

Саттон сидел, прислонившись спиной к дереву, и глядел на речную долину, окутанную синеватой дымкой бабьего лета. Повсюду стояли желто-коричневые снопы, словно индейские вигвамы. Вдали, на западе, розовели просторы Миссисипи. На севере золотистое поле упиралось в бесконечную вереницу невысоких холмов…

Лазоревка, сверкнув оперением, уселась на столб изгороди. Она недовольно трясла хвостиком и чирикала, будто проклинала все, что видит вокруг.

Из ближнего стога выскочила полевая мышь, глянула на Сатгона своими глазками-бусинками, потом, чего-то испугавшись, пискнула и снова юркнула в стог.

Маленький, простой народец, улыбнулся Саттон. Маленький, простой, пушистый народец. Если бы они хоть что-нибудь понимали, они бы тоже были за меня. Лазоревка и полевая мышь, сова, ястреб и белка… Братство… Братство жизни, братство всего живого…

Он слышал, как мышь шуршит в стогу, и попытался представить себе ее жизнь… Прежде всего в ее жизни должен присутствовать постоянный, дрожащий, всепобеждающий страх, надо бояться совы, ястреба, норки, лисы, скунса. Бояться человека, кошки, собаки…

Она боится человека, думал Саттон. Все на свете боятся человека. Человек заставил всех бояться себя.

Потом в мышиной жизни следует голод или как минимум страх перед голодом. Размножение… Вечная спешка — и радость жизни: радость бега на быстрых лапках, удовольствие сытости набитого животика, сладость сна… А что еще? Что еще наполняет мышиную жизнь?

…Он свернулся клубочком, прислушался и понял, что все в порядке. Все спокойно, у него есть пища и укрытие от приближавшихся морозов. Он знал, что такое холода, не столько по опыту предыдущих зим, сколько за счет инстинкта, переданного ему многими поколениями дрожавших от холода и даже погибавших от мороза родичей.

Его ушей достигал шорох соломинок в стогу — это копошились такие же, как он, занятые своими делами мыши. Он принюхался и уловил запах высушенного солнцем сена, в котором так тепло и уютно спать. Он ощутил и другой запах: запах зерен и сочных семян, они спасут его голодной лютой зимой.

Все хорошо. Все так, как должно быть Но нужно оставаться настороже, нельзя расслабляться. Мы такие слабые… слабые и вкусные, нас любят есть. Хищник может подкрасться на мягких лапах, тихо-тихо А шелест крыльев — вот песня смерти.

Он закрыл глаза, скрючил лапки и обернул тельце хвостиком.

Саттон сидел, прислонившись спиной к дереву, и вдруг неожиданно, сам не заметив, как это случилось, понял, что происходит'

…Он закрыл глаза, подобрал лапки, обернул пушистое тельце хвостиком и познал все страхи, всю безыскусную радость другой жизни… жизни, приютившейся в стоге сена, спрятавшейся там от острых когтей и твердых клювов, жизни, которая спала там, в пропахшей солнцем сухой траве…

Он это не просто почувствовал и не просто осознал, он на какое-то мгновение сам стал полевой мышью. Стал, оставаясь при этом Эшером Сатгоном, сидящим у дуплистого вяза, глядящим на долину, к которой уже прикоснулась рука осени..

Нас было двое, вспоминал Сатгон. Я и мышка. Нас было двое одновременно, каждый существовал самостоятельно Мышь, настоящая мышь, не знала об этом. Ведь если бы она что-то поняла или догадалась о чем-то, я бы тоже об этом узнал, потому что я был настолько же мышью, насколько самим собой.

Он сидел не шевелясь, совершенно пораженный. Он испугался той дремлющей неизвестности, какую таило в себе его сознание.

Он привел сломанный звездолет из созвездия Лебедя, воскрес из мертвых, выкинул на костях две шестерки — а теперь еще и это!

У нормального человека одно тело и один разум, думал Саттон. И этого, Господь ведает, достаточно, чтобы достойно прожить жизнь. А у меня… у меня два тела, а может быть, и два разума, и, что касается второй половины моего «я» — тут ни наставников, ни учителей, ни врожденных знаний, ничего, что обычно сопровождает человека на пути знания. Я делаю только первые робкие шаги, я открываю в себе все новые и новые возможности Одну за другой. И я не застрахован от ошибок, как ребенок, начинающий ходить А как дети учатся говорить?! Сначала и слов-то не разберешь! Разве научишься уважать огонь, пока не обожжешься?

Джонни! — позвал Саттон, — Джонни, поговори со мной!

Да, Эш!

Будут еще сюрпризы?

Жди и смотри, — ответил Джонни, — Я не могу ничего сказать. Ты должен ждать и смотреть…

Глава 40

— Мы проверили Бриджпорт с двухтысячного года, — сокрушенно покачал головой робот-разведчик, — и абсолютно уверены, что там ничего исключительного не произошло. Это маленький городишко, в стороне, как говорится, от больших событий.

Не обязательно ему быть большим, — возразила Ева Ар— мор, — Он вполне может быть и маленьким. Это всего лишь крошечная зацепка, в контексте будущего — незначащее слово, оброненное Саттоном.

Мисс, мы проверили все мелочи, — ответил робот. — Мы проверили все, что могло бы хоть намекнуть на пребывание Саттона в Бриджпорте в том или ином времени. Мы пользовались испытанными методами и прочесали все, абсолютно все. Но ничего не обнаружили.

Он должен быть там! — упрямо повторила Ева. — С ним говорил робот из информационного центра. Саттон наводил справки о Бриджпорте. Следовательно, его что-то там интересовало?

Но это вовсе не означает, что он туда отправился, — подчеркнул Геркаймер.

Куда-то же он делся, — задумчиво проговорила Ева. — Куда?

Мы отправили на поиски Саттона всех, кого можно было отправить, не вызывая подозрений ни в нашем, ни в будущем времени, — продолжал докладывать робот, — Наши агенты разве только друг на друга не падали. Мы отправляли их в прошлое под видом торговцев, точильщиков, безработных. Мы обследовали все дома на двадцать миль в округе, и, уверяю вас, если бы там хоть слушок прошел о чем-то из ряда вон выходящем, мы бы об этом узнали.

Вы говорите, с двухтысячного года? — поинтересовался Геркаймер, — А почему не с тысяча девятьсот девяносто девятого или тысяча девятьсот пятидесятого?

Нам нужно было установить какую-то временную границу.