Статьи - Николай Лесков

Это недостойное, гуртовое обвинение не может оскорблять среды, которая хорошо знает всю его неосновательность, и оно, конечно, не заслуживало бы никакого ответа, ибо такие слова… “ветер носит”; но так как оно выражено журналом, еще в недавнее время представлявшим орган целой партии, верующей, что солнцу должно всходить из Москвы, а Петербургу надлежит провалиться в гнилое болото, на котором он выстроен, то мы нашли уместным поразмыслить о правах московской прессы относиться о петербургской литературной и общественной среде так, как относится передовой московский журнал. Сравнивая заслуги здешних журналов с заслугами московских изданий, мы, во-первых, намерены говорить только о последних 5–6 годах, а, во-вторых, мы не будем касаться “Дня” как органа чисто славянофильского, ожидающего зеленых изумрудов из черноземной грязи полей и не имеющего с нашими стремлениями ничего общего, кроме любви к простому народу. Не будем также мы относиться в подробности ни к “Московским ведомостям”, ни к “Русской речи”, потому что эти издания составляют пространство, в котором раздается эхо от сладкозвучных песен “Русского вестника”,[184] и, относясь к московской прессе, будем держаться только этого журнала. Прежде всего нерасположение “Русского вестника” к петербургским журналам проистекает из несогласия последних в превосходстве проповедываемой “Вестником” политической теории и из крайнего самолюбия последнего, оскорбленного этим несогласием. Затем другие обвинения петербургской прессы высказаны в редакционной статье, помещенной в ноябрьской книжке этого журнала. Они заключаются: 1) в самонадеянности, с которою литература берется за обсуждение разных предметов, и в невежестве; 2) в недостатке всякого стремления к истине и критической оценке событий; 3) в бессилии, пассивности, сплетничестве и склонности служить проискам ловких интриганов и 4) в неумении спорить о мнениях, не относясь обидным образом к личности своего оппонента.

По порядку мы должны прежде всего сказать наше мнение насчет основной причины, воспитавшей теперешнее нерасположение “Русского вестника” к петербургским журналам, то есть о теории, проповедуемой им в тридцати шести томах своего издания. Осязательный недостаток этой теории, по нашему мнению, заключается уже в том, что она очень неясно высказывается в 36 томах, составленных под редакциею людей, не обиженных замечательною силою диалектики и симпатизирующих полноте и ясности изложения вопросов; но главнейшим из ее недостатков мы почитаем ее неподвижность и ее крайний консерватизм, не соображающий своих положений с движением человеческой мысли и состоянием среды. Более же всего мы не можем уважать эту теорию в том виде, в каком она приводится в “Русском вестнике” и его анемической сопутнице — “Русской речи”, потому что их пропаганда имеет все неудобства одностороннего учения и потому не может принести никакой пользы обществу, не знакомому с обратной стороною медали. “Русский же вестник” и его московские сподвижники считают почему-то совершенно неуместным переворачивать медаль обеими сторонами, как это делается в самых маленьких и дешевеньких книжечках, в которых тот же предмет рассматривается за границею (например, в “Politischer Katechismus für das frei Deutsches Volk”). Обратная сторона медали, хорошо представленная в этих маленьких трехгрошовых брауншвейгских изданиях, дает возможность видеть в идеалах “Русского вестника” такие черты, которые не могут возбуждать в себе общественных симпатий; а самому невиннейшему из петербургских журналистов небезызвестны хоть эти дешевенькие немецкие издания 1848 года, и потому понятно, что петербургская журналистика не может принимать некоторых положений “Русского вестника” за основное начало политической теории, сообразной настоящему духу и направлению европейских обществ. Она не может смотреть на них с тем раболепным доверием, с которым принимали эти теории читатели первых книжек “Русского вестника”, и не считает нужным скрывать свое сомнение насчет дальновидности политических публицистов этого журнала. Отсюда происходит недовольство “Русского вестника” всеми, не принимающими его пропаганды за последнее слово цивилизации, и недовольство самим временем, которое в большинстве совершающихся событий показывает участь известных взглядов и неудобоприменимость их в вопросе о счастии народов. Чтобы вредить своим противникам — он старается профанировать и подрывать их кредит в обществе, утверждая их политическое невежество в таких вещах, которых не ведать нет никакой возможности и которые могут представляться в радужных красках разве только самым невиннейшим или самым виновнейшим почитателям ученого журнала. Дальнейшее распространение об этом пункте мы считаем неудобным и излишним, полагая, что для тех, кого интересует этот вопрос, мы выразились довольно ясно.

Второе обвинение касается недостатка в нас всякого стремления к истине и критической оценке событий. Обвинение это высказано по следующему случаю: “Один профессор, недавно вступивший на кафедру, напечатал свою вступительную лекцию (вероятно, в одной московской газете) и коснулся в ней, насколько это было возможно, некоторых современных явлений. Высказанные им замечания не пришлись по нраву толпе (?!), которая в то время вовсе не была способна подумать о чем-нибудь спокойно. Этим обстоятельством тотчас же воспользовались ловцы рыбы в мутной воде. (О ком это речь идет?) Разные сплетни, одна другой нелепее, были пущены в ход. Не стоит исчислять их; но нельзя не упомянуть об одной, очень интересной. Вдруг во всех литературных кругах распространилось известие, что против вышеупомянутой лекции и вообще против всего, что будет написано ее автором, правительство запрещает говорить, что автор поставлен в особого рода привилегированное (курс <ив> подл<инника>) положение, которое для честного писателя совершенно невыносимо. Мы краснеем за те лица, которые выдумали, изукрасили и пустили в ход эту нелепость, — краснеем тем более, что эти господа, сколько нам известно, принадлежат не к задним рядам каких-нибудь чиновников или писак, а к передовым. Они поступали совершенно сознательно; они очень хорошо знали, что ничего подобного не было и быть не могло (?!), и только воспользовались удобным случаем выдумать и пустить в ход сплетню. Точно так же, себе на уме, поступили они и тогда, когда нужно было свалить ответственность за одну меру, возбудившую ропот на одно почтенное лицо, очень памятное Московскому университету и нисколько не повинное в этой мере. Особенно в Петербурге удаются эти сплетни, клеветы и интриги. Там вдруг разрастаются они до чудовищных размеров и охватывают все без малейшего сопротивления. Какая пассивная, бессильная, воспитанная на сплетнях и интригах среда! Никто не хочет слышать объяснений, все бессмысленно повторяют одно и то же; нет надобности до истинной правды, не возникает ни малейшая критическая попытка, все беспрекословно повторяют одну и ту же сплетню и бескорыстно обделывают аферу ловких интриганов”. Сказать откровенно, мы очень плохо понимаем, кого разумеет “Русский вестник” под именем “ловких интриганов”, которых аферу бескорыстно (хоть это хорошо) обделывает бессильная петербургская среда. Во всяком случае, вероятно, интриганы эти очень бессильны, если они нуждаются в содействии бессильной же и пассивной среды. Но, не имея средств разъяснить себе темный намек редакции, мы обратимся к тому, что выяснено в этом обвинении несколько доступнее для нашего понимания.

Обвинение в недостатке стремления к истине и критической оценке событий нам представляется столько же несправедливым, как и то, о котором мы только что имели случай говорить, с тою лишь разницею, что последнее гораздо голословнее и бездоказательнее первого. Мы должны думать, что обвинение это связано с слухами, распространившимися об одной лекции одного профессора и одной мере, в которой, по уверению “Русского вестника”, неповинно одно лицо, памятное Московскому университету. Если мы не ошибаемся в нашей догадке, то имеем право сказать, что “Русский вестник”, как бы он ни увлекался симпатиями к словам одного профессора и мерам одного лица, не имеет никакого основания подозревать, а тем более обвинять публично петербургскую литературную среду в распространении каких бы то ни было известных ему слухов. Ему должно быть хорошо известно, что когда слухом земля полнится, тогда очень трудно бывает указать их источники; а по известным же ему обстоятельствам трудно бывает и заявлять о критическом анализе этих слухов. Но во всяком случае нет основания утверждать, что результаты исследования, выраженного “Русским вестником”, достовернее иных изысканий; а критическому авторитету “Русского вестника” ни мы, ни все русское общество не обязаны верить после тех образчиков, которые он дал нам в своих статьях об университетских реформах, о Российской Академии наук, о литературном значении князя Вяземского и о многих других вещах, на которые взгляд петербургской прессы совершенно совпал с общественным мнением и во многом оправдан последующими обстоятельствами, вызвавшими благонамеренное внимание правительства. Так, напр<имер>, вопрос университетский подвергнут пересмотру и клонится к преобразованиям не в духе тенденций “Русского вестника”; Академия наук не оспаривает более указаний на свою минувшую деятельность и занята внутренними реформами, которых только и желала петербургская периодическая литература; остается один князь Вяземский, о склонностях которого к самореформированию мы не имеем чести ничего знать, но и не думаем сознаваться в каких бы то ни было заблуждениях насчет его литературных заслуг. Впрочем, о силе этого талантливого и полезного писателя мы не намерены распространяться и уверены, что его благовоспитанная муза способна усладить своею цевницею читателей “Русского вестника”, в какой они находились, читая любопытную статью “О пороховых взрывах”. Справедливость заставляет нас думать, что упрек в недостатке стремления к истине и критической оценке события принадлежит, по всем правам, редакции “Русского вестника”, и принятие его петербургскою прессою на свой счет было бы похоже на присвоение чужой собственности, чем наша среда вовсе не занимается.