12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

Глубокое страдание мучило ее; она меньше думала о нем, чем о любви, о мужчине, об утолении природы. Женщина создана для любви, для деторождения, для воспитания своих малюток. Во всей этой радости ей было отказано. Она жила, замкнувшись в своем презрении, и ни один мужчина не находил в ее глазах благосклонности. Теперь она страдала от этой суровости своего сердца. И, чувствуя себя одинокой среди этой радости влюбленной природы, она испытывала глухую, сумрачную скорбь без слез.

Глава 15

— Жермена! — раздался голос возле телеги.

Она приподнялась на локти.

— Ты здесь?

В ее удивлении слышалась радость. Она была ему благодарна за то, что он пришел в то время, когда она изнемогала под тяжестью своего одиночества. Он кивнул утвердительно головой с улыбкой на лице, и оба одно мгновение созерцали друг друга. Он первый начал:

— Я пришел, чтобы повидать тебя. Мне многое хотелось сказать тебе, а теперь не знаю что. Я очень жалею, что причинил тебе горе вчера вечером. Я говорю только то, что думаю. Я был, должно быть, выпивши, — выпадают такие деньки. Ты, пожалуйста, оставь, не думай и не мучайся. Теперь я вылечился и больше этого со мной не случится.

Он говорил с покорным видом. На его лукавом лице было выражение самоунижения. Он вытянул шею, съежился, казалось, хотел сократиться перед нею, чтобы заставить забыть свое вчерашнее насилие. Раскаянье светилось в его глазах. И он продолжал смущенно смотреть на нее вкрадчивой улыбкой.

— Правда, — сказала Жермена, — ты зашел немного далеко…

Она запустила руки в клевер и теребила его бессознательно.

— Жермена! — сказал он.

— Что?

— Скажи мне, что ты прощаешь? Я, правда, ведь не злой. Вот, если ты хочешь, я больше не приду. Все будет кончено. Ты останешься, как раньше, дочерью Гюлотта, а я прежним Гюбером, браконьером. Будем видеться издалека, поздороваемся разве только, и больше ничего. Я не хочу, чтобы ты поминала меня лихом, Жермена; дай мне твою руку и скажи, что ты меня прощаешь.

Она протянула ему руку. Он показался ей очень славным.

— Значит, так ты больше не начнешь?

— Будь покойна.

Он старался говорить убедительно, придавая искренность своему голосу. Потом они оба замолчали и глядели, улыбаясь, друг на друга.

Его одежда была запачкана, и лицо в пыли. Она спросила, почему. Он сказал, что провел ночь в лесу, лежа на животе, и плакал. И он стал быстро мигать глазами, чтобы они раскраснелись.

— Ты врун, — сказала она, передернув плечами.

Но он начал божиться всеми святыми, что то была правда. И так как он возвысил голос в порыве искренности, она приложила палец к губам.

— Тише, замолчи!

— Как же мне молчать, когда мне говорят, что я вру.

Он притворился, что оскорблен и негодует. Она дала ему оправдаться, готовая с радостью верить, и ее самолюбие испытывало удовлетворение, что он провел ночь среди леса в слезах из-за нее. И вдруг ее гнев исчез, уступая место нежности, которой засветились ее глаза.

— Спустись немножко, — сказал он, — мы пойдем поговорить туда, под яблони.

Он удерживал ее руку в своих и притягивал ее короткими толчками к себе, как бы желая стащить с воза. Она говорила «нет», но он настойчиво повторял свою просьбу. Тогда она объяснила ему причину: каждую минуту может проснуться фермер и ее братья также. Стоит им только заметить кое-что, и тогда ей с ним нельзя будет больше видаться.

— Я покажу тебе мои тенета. Это, наверно, тебе понравится, — сказал он и рассказал о своих ночных прогулках по лесу.

С ним несколько раз бывали случаи, когда ему приходилось бороться с животными. Раз он изловил на бегу живую козулю. Он входил в подробности: описывал тишину ночи, показывал, как бегают дикие звери, увлеченный страстью охотника. Она слушала его, вперив свой взгляд в его глаза.

Кровь лесничего Мокора вновь пробуждалась в ней. Еще в детстве, в редкие дни, когда говорил ее отец, она слыхивала подобные же вещи, но произносились они в другом духе — угрюмым, необщительным тоном. Эти воспоминания нахлынули на нее, и она была охвачена желанием бродить по лесам, в сумрачных чащах. Таинственность лесной охоты искушала ее. И она сказала под конец, что сожалеет, что не мужчина и не может охотиться вместе с ним и вместе испытывать яркие и сильные ощущения. Он улыбнулся.

— Пойдем, — сказал он, — я покажу тебе мою накладную бороду. Иногда я надеваю маску от лесничих: надо быть осторожным. А еще делаюсь совсем маленьким: вот таким, и бегу по просекам, как кролик. А то вот — ты бы посмотрела — приделываю к спине козью шкуру и кажусь животным, это очень смешно.

Ее искушало любопытство. Парень представлялся ей в другом освещении, проворным и ловким, и это его возвышало в ее глазах. И он, казалось, звал ее с собой, нежный и гордый, со своим лукавым смирением влюбленного.

— Правда, — сказала она, — у тебя есть борода?

Если бы она могла стать свободной, она немедленно ушла бы. Но нужно было найти отговорки, а она не могла их подыскать.

Быть может, и было средство.

Она попробует сказать на ферме, что пойдет навестить Куньоль.

Это была старая женщина, которая жила в нищете на опушке. Ей помогала еще при жизни фермерша, а Гюлотт продолжал посылать ей небольшое вспомоществование. Жила она приблизительно в получасовой ходьбе от фермы.

— Слушай, — быстро промолвила она, — через два часа я буду у Куньоль, — ты жди меня на дороге.

Из груды соломы раздалась зевота в нескольких шагах от них, и почти тотчас же застучали сабо по камням двора.

Дом пробуждался. Она выдернула свою руку из его рук и соскользнула с воза вниз.

— Через два часа! Ладно! — сказал Ищи-Свищи и пустился бегом вдоль забора.

Глава 16

Он принялся бродить по лесу. Ожидание кололо его, как острие иголок. Они на этот раз будут одни. Порой он бросался на землю, от нетерпения стискивая кулаки, порой ходил большими шагами взад и вперед.

Всю ночь провел он в страстном желании видеть ее. В деревне он оставался до ночного сторожевого обхода, шляясь по кабакам и одуряя себя вином. Когда закрылись кабаки, он отправился в поле.

Голубой свет луны веял прохладой над опаленной солнцем деревней, но общее безмолвие не успокоило его. Он уносил с собой ощущение горячей кожи Жермены, сохранившейся от того момента, когда они шли по тропинке. Нежный запах ее волос оставался еще на рукавах его куртки, и он втягивал ноздрями это опьянявшее его благоухание до потери сознания.

Стоило быть равнодушным к девушкам, когда он теперь все равно попался, попался окончательно, и его душил гнев, как после падения.