Братья Стругацкие - Ант Скаландис

«Вообще, мы всегда были принципиальными политическими единомышленниками. И не надо спекулировать на их „коммунизме“ времён оттепели. К 85-му году от умиления социализмом не осталось у них уже ни капли. Впрочем, не скажу, чтоб Аркадий Натанович хорошо представлял себе установление у нас капитализма. И потому был у нас один спор, когда прав оказался я. Именно в 85-м я сказал ему, если меня не подводит моё рациональное видение мира, то лет через пять все их книги, написанные в стол, будут напечатаны. А он сказал, что этого не может быть.

Мы с Аркадием Натановичем прекрасно друг друга понимали, хотя у него был очень своеобразный стиль мышления. Он не был рационалистом. Это я привык структурировать проблему, учитывать все факторы, разрабатывать альтернативную стратегию, а он ничего подобного не делал — чисто интуитивно высказывал гипотезу, и она подтверждалась. Вот так они написали „Жидов города Питера“. 19 августа утром это было первое, о чём мы с Машей вспомнили. И я ещё сказал тогда: „Вот только хэппи энда в жизни не будет“. А он был — через три дня!

Они не были диссидентами, но сделали для подрыва этой системы больше, чем все диссиденты, вместе взятые».

Сходные мысли, но только очень по-своему высказывает и Владимир Лукин:

«Стругацкие не политики и не философы — они писатели. И говорить, например, о том, что они сторонники социализма с человеческим лицом, могут только люди очень недалекие или находящиеся вне исторического контекста. Это всё равно что о Свифте сказать, будто он, вообще-то, был монархистом. Да нет же! Он писал утопии, картины будущего, он гениальный творец, выразивший исторические закономерности своего времени.

Вот так же и Стругацкие. Они отразили очень существенные черты как временного, так и всеобщего, и в этом их великая сила. А во что мы верили… Так это была примерно одна у всех эволюция. Я допускаю, что эволюция эта была медленнее и тяжелее у Аркадия, нежели чем у Бориса, просто потому что он старше, а чем старше человек, тем труднее ему ломать какие-то клише, с которыми сросся в детстве. Общее же направление одно и то же у всех — это освобождающиеся люди.

Они выразили с огромным талантом, с огромной силой сам процесс освобождения сознания от схематических, догматических, тоталитарных пут — освобождение и взлёт к свободе. Как они двигались, какими этапами, с какой скоростью, где застал их конец жизни — это лишь конкретные обстоятельства. Главное, они шли вот этим путём — путём освобождения. Их книги, как скульптуры Эрнста Неизвестного — это символы освобождения, отчаянного рывка из рабства в свободу. Вот это самое существенное в их творчестве, в их жизни, и одно переходило в другое, как это бывает у талантливых людей. А какие формы оно обретало, как Стругацкие относились к тому, кто лучше Дубчек или Гавел в Чехословакии — это вторичное дело».

А теперь читайте самих АБС и делайте выводы. Статья, между прочим, ничуть не устарела и сегодня.

«Тридцать лет назад всем и всё было ясно. Впереди (причём сравнительно недалеко) нас ждал коммунизм. Каждый понимал его в меру своих возможностей и способностей (один наш знакомый маркер говаривал: „При коммунизме лузы будут — во!“ и показывал двумя руками, какие замечательно огромные будут при коммунизме лузы). Однако всем и каждому было совершенно ясно, что коммунизм неизбежен — это было светлое будущее всего человечества, мы должны были прибыть туда (как на поезде — из пункта А в пункт В) первыми, а за нами уже и весь прочий (полусгнивший) западный мир. Как сказал бы герой Фейхтвангера, бог был в Москве.

Пятнадцать лет назад каждому (мыслящему) индивидууму сделалось очевидно, что никакого светлого будущего — по крайней мере в сколько-нибудь обозримые сроки — не предвидится. Весь мир сидит в гниющей зловонной яме. Ничего человечеству не светит — ни у них, ни у нас. Единственная существующая теория перехода к Обществу Справедливости оказалась никуда не годной, а никакой другой теории на социологических горизонтах не усматривается. Бог в Москве умер, а там, „у них“, его никогда и не было…

И вот сегодня мы, испытывая некоторую даже оторопь, обнаруживаем, что живем в глухой провинции. Оказывается, бог таки есть, но не в Москве, а, скажем, в Стокгольме или, скажем, в Лос-Анджелесе — румяный, крепкий, спортивный, энергичный, несколько простоватый на наш вкус, несколько „моветон“, но без всякого сомнения динамичный, без каких-либо следов декаданса и, тем более, загнивания, вполне перспективный бог, а мы, оказывается, — провинция, бедные родственники, и будущее, оказывается, есть как раз „у них“, не совсем понятно, какое, загадочное, туманное, даже неопределённое, но именно у них, а у нас — в лучшем случае — в будущем только они — румяные, спортивные, несколько простоватые, но вполне динамичные и перспективные…

Семьдесят лет мы беззаветно вели сражение за будущее и — проиграли его. Поэт сказал по этому поводу:

Мы в очереди первые стояли,А те, кто после нас, — уже едят…

Идея коммунизма не только претерпевает кризис, она попросту рухнула в общественном сознании. Само слово сделалось срамным — не только за рубежом, там это произошло уже давно, но и внутри страны, оно уходит из научных трудов, оно исчезает из политических программ, оно переселилось в анекдоты.

Однако же коммунизм — это ведь общественный строй, при котором свобода каждого есть непременное условие свободы всех, когда каждый волен заниматься любимым делом, существовать безбедно, занимаясь любимым и любым делом при единственном ограничении — не причинять своей деятельностью вреда кому бы то ни было.

Да способен ли демократически мыслящий, нравственный и порядочный человек представить себе мир более справедливый и желанный, чем этот? Можно ли представить себе цель более благородную, достойную, благодарную? Не знаю. Мы — не можем.

<…> Три вопроса занимают и мучают последнее время, и с ними мы пристаём ко всем встречным и поперечным.

Почему началась Перестройка? Как случилось, что в ситуации абсолютного равновесия, когда верхи могли бы изменить ход истории, но совершенно не нуждались в этом, а низы — нуждались, но не могли, как случилось, что в этой ситуации верхи решились сдвинуть камень, положивший начало лавине?

Почему всё-таки невозможно общество, лишённое свободы слова, с одной стороны, но вполне материально изобильное — с другой? Почему всё-таки „свобода и демократия рано или поздно превращаются в колбасу“, а тоталитаризм — в нищету и материальное убожество?

И, наконец — куда ж нам плыть?..