Прошедший многократный раз - Геркус Кунчюс

– Она там? – спрашивает и показывает в зал.

– Там, – подтверждаю я.

Не успеваю сообразить, как она уже снова внутри, в зале. Не следую за ней. Стою, словно колом по голове хватили. Скрытое величие музыки.

– Где больная? – спрашивает меня юноша, рядом стоит неизвестно откуда приведенный доктор, а может и знахарь.

– Она внутри, – отвечаю таким тоном, словно совершил преступление и нарушил клятву Гиппократа.

– Как?! – Оба не могут поверить.

– Вот так, – говорю и поворачиваюсь к выходу.

На величественном лестничном марше останавливаюсь и снова прихлебываю рома, которого осталось во фляжке совсем немного.

Эта меломанка мне испортила весь концерт. Злюсь, что сейчас она слушает Брамса в бессмертной интерпретации Токадо, а я стою на улице Оперы и опять не знаю, куда направиться. Пойду в Пале-Рояль.

Во дворе дворца давка. Баритон, обернувший шею белым шелковым шарфиком, поет песни Форе. Ведущий успел испугать публику, заполонившую весь двор: он сказал, что, если подует ветерок, баритон петь не будет, потому что очень уж бережет свой неповторимый голос. Эти слова вызвали волнение и недовольство. Однако ветерок не подул, и баритон поет. Его голос очень напоминает тенор. Теперь понимаю, почему он наряжается в шелковые шарфики. Наверное, в них и спит, и любовью занимается, и на рыбалку ездит.

Успех у баритона гигантский. Публика не хочет его отпускать. Ведущий напоминает, что концерт транслирует французское радио, поэтому нужно дать и другим проявить себя.

Проявить себя выходит дуэт близнецов-пианистов. Опоздавший к баритону ветер развевает их накидки, выкрашенные в цвет женского нижнего белья. Терпеливо слушают, однако не могут забыть баритона, заворожившего всех белыми шелками.

Мимо меня проходит писатель-эксгибиционист. Его мне представил Даниэль. Он старый и в плаще. Жду не дождусь, когда он распахнет плащ и покажет всем почитателям музыки, что под ним таит. Увы, увы. Писатель направляется поближе к эстраде. Он, наверное, туговат на ухо, а может, и плохо видит. Известно, что плохо. Поэтому и показывает в свободную минуту свой половой арсенал зорким ученицам, еще не знающим, что такое расстройство зрения. Провожаю писателя глазами и понимаю: время убираться, если я не хочу лишиться сегодня дара слуха, бесплатно преподнесенного Всевышним.

Глубокая ночь. Метро уже не работает. Приходится идти на улицу Кастаньяри пешком через весь город. Город ходит ходуном. Улицы запружены народом. Автомобили пытаются ехать вежливо, однако всем насрать на их вежливость. Молодежь не знает, как проявить себя, и поэтому автомобили переворачивает – праздник музыки, ничего не поделаешь. Запуганные водители не выпрыгивают, не призывают к порядку, не посылают крепкое словцо вслед буянам. Я бы с радостью к ним присоединился. Автомобили и мне действуют на нервы. Увы. Я ужасно устал. Мечтаю как можно быстрее добраться домой. Чего с меня в этот момент достаточно, так это музыки. Ею я перенасыщен.

Музыка, если можно так ее назвать, звучит на каждом шагу. Все порядком пьяны. Они догоняют и обгоняют меня. По сравнению с ними я абстинент. Последнюю капельку рома выпил, переходя улицу Сен-Жермен. Из Всемирного арабского института доносятся восточные аккорды. Нет сил идти туда. С арабами с удовольствием поцеловался бы.

Когда ступаю на Монпарнас, часы возвещают, что уже третий час ночи. Повеселившимся время блевать. Они и блюют. Музыки меньше и меньше, а блюющие размножаются в геометрической прогрессии. Блюют все: помладше, постарше, женщины, старики, подростки, лесбиянки, математики, продавцы овощей. Подумываю, не поблевать ли и мне где-нибудь. Нет, ладно. Дотерплю до дома. Они блюют и трахаются. Там, где блюют, там и трахаются. Оргия, достойная времен Римской империи. Весь город залит блевотиной и спермой. Страсть не ищет закоулков и темноты. Трахаются тут же, на улице под фонарем, напротив фонаря, в скверах, у входа в дом. Праздник продолжается. Меня предупредили, что после этой ночи забеременеет не одна француженка. Хорошо знать, что Божий наказ размножаться выполняется. Хорошо быть свидетелем осуществления Божьих планов. Хорошо.

Сатурн пожирает своего ребенка; Зевс оплодотворяет Данаю; Гермес захватывает коров Аполлона; Ахилл мирится с Агамемноном; Телемах возвращается на Итаку; Гад похищает Персефону; бог Солнца отдыхает, чтобы на следующий день снова взять невинных на небо…

Вечерний визит к Джиму. Его гостеприимство безгранично, поэтому идем к нему втроем. Даниэль со мной, а Сесиль должна ждать на автобусной остановке. Да, она уже ждет – непривычная пунктуальность. В этот вечер я гид, пообещавший показать парижанам ту городскую среду, о которой они и не слыхивали. Довольно скептически выслушав мое предложение, они все-таки согласились и теперь, хоть и морщась, идут за мной в дом гуру секса.

На улице Алезья нас обгоняет поэт. Он такой озабоченный, что даже не узнает меня, хотя в прошлом году мы не один вечер провели вместе. Он и поэт, и безумец, умеющий прекрасно это сочетать. Уже два года живет в Париже, хотя до того в Нью-Йорке ни в чем недостатка не испытывал – занимал высокие места на чемпионатах Америки по роликам. Сегодня он без своих роликов, которые (мне довелось видеть) ласкал так же любовно, как и женщин. Он летит к Джиму, потому что вечером тоже хочет поесть. Не окликаю его: если уж год без него обходился, то и дальше скучать не буду.

Вижу, что у ворот Джима толпа топчется. Они не знают кода. Мой авторитет растет, когда я нажимаю нужные кнопки и железные ворота открываются. Вваливаемся все.

Во внутреннем дворе уже есть несколько человек. Они робко подпирают стены, большинство здесь впервые. Своих спутников я приглашаю в дом. У накрытого стола с едой нам улыбается японка.

– О, привет! – кричит из туалета Джим. – Познакомьтесь, это Эркю, – говорит он немногочисленным собравшимся, не очень понимающим, зачем они сюда пришли и что здесь будет происходить дальше.

– Это мои друзья, – я пытаюсь представить хозяину Даниэля и Сесиль.

– Хорошо, хорошо, идите, поболтайте, – небрежно бросает Джим и снова исчезает за дверью туалета.

Поотиравшись немного внутри, мы выходим в открытый коридор, в котором, я знаю, немало вина и пива.

Сесиль взволнована. Даниэль ко всему равнодушен. Наливаю себе вина и им капельку. Смотрю, как во двор входят все новые и новые гости, они узнали об этой вечеринке из газет, поэтому немного напуганы.

Стоим на балконе и попиваем вино. Наблюдаю за приходящими. Некоторые глупо улыбаются, другие здороваются, третьи прикидываются миллиардерами, четвертые – дебилами, пятые – служителями духа. Они плывут, чтобы провести вечер. Приходят и мои старые знакомые. Чернокожий писатель Тед. Он меня не помнит. Не удивляюсь, так как я успешно его демаскировал. Джим писал в письмах, что приютил старенького писателя-инвалида. Когда я увидел этого инвалида вместе с двадцатилетней фотомоделью, то сообразил, что это тот самый человек, и, подойдя к нему, поинтересовался, каким чудесным образом он излечился. Тед был недоволен. Понял намек. Беловолосая белокожая красавица и сейчас с ним. Она прямо-таки прилипла к «инвалиду», которого не заподозришь в том, что когда-то его парализовало. Взявшись за ручки, они проходят внутрь. Тед шагает мимо меня как мимо столба, хотя в прошлом году на открытии выставки на улице Георга V четыре часа мучил меня рассуждениями о неумолимо меняющемся мире. Его самка в этом году красивее, чем в прошлом. Излучает сексуальность.

Ее достаточно и у Теда, хотя свободная жизнь и украсила его седыми прядями. Видно, что они счастливы. Такому счастью позавидовал бы не один пенсионер.

– Есть ли на этом вечере интересные люди? – произносит рядом полька, когда-то открывшая мне, что живет по нелегальным документам, изготовленным польской мафией в Венгрии.

Эта полька тогда представилась писательницей. Я был абсолютно бестактен: осмелился спросить, что она написала. Вопрос действительно безобразный. Она что-то пробормотала и исчезла. И теперь тоже меня не помнит, хотя недружелюбный взгляд выдает, что склерозом пока не страдает. Она жаждет интересных людей. Что ж, можно будет ее порадовать, представившись клерком Миграционного совета. Должна обрадоваться.

– Сальве, – говорю, когда она пытается незаметно проскользнуть мимо. – Как дела? По-прежнему пишешь?

Такой наглости пилигримша от польской культуры не ожидала. Она застывает на месте.

– Да, да, – бросает она и стрелой влетает в дом, успевает только голову в плечи втянуть.

– У тебя здесь друзья, – заключает Даниэль.

– Да. Все здесь очень милые.

– А говорят, что люди отдалились друг от друга, – влезает Сесиль, пьющая третий бокал вина. Меткость ее замечания меня забавляет.

Поток не кончается. Все новые и новые персонажи двигаются мимо нас. Я уже успел пропустить несколько бокалов, поэтому чувствую себя свободнее. Даниэль тоже старается расслабиться. Он не очень ловко себя чувствует, когда калифорниец хлопает его по плечу, а потом по щеке.