Прошедший многократный раз - Геркус Кунчюс

Так бывает во время революций. Оказываюсь в воздушном пространстве. Меня ослепляют золото и бронза. Сижу в полупустом зале. Пестрая публика шелестит программками. Я тоже хватаю одну с кресла. Читаю, хотя ничего не понимаю. Как и подобает зрителю, буду кивать и улыбаться – сам себе. Другие тоже улыбаются. Некоторые даже здороваются. Большинство – не со мной.

Около меня усаживается меломанка. Таких можно узнать по взгляду и заплаканным глазам. Все в молодости мечтали стать знаменитыми арфистками, тромбонистками или скрипачками. Без особых выкрутасов охотно рассказывают историю своей жизни: отец был почтальон, мать – домохозяйка, а она с детства играла на фортепьяно, однако… вышла замуж: дети, муж, не одобряющий ее пристрастия, а годы бегут… бегут… Теперь огромное удовольствие слушать, как играют другие, оценивать, насколько им удалось реализовать себя… Вот так.

Меломанка, словно в Библии, роется в программке. Замечаю, как ее лицо освещает улыбка – я такие видывал. Улыбается так, как и я улыбался минуту назад. Ей хорошо, а это самое главное.

– Токадо уже играла? – не вытерпев, спрашивает она меня.

– Нет, программа немного запаздывает, – успокаиваю я.

В таких заведениях я чувствую себя как рыба в воде. Все мне ясно. Все знакомо, хотя в зале на улице Оперы я первый раз. И последний – шепчет внутренний голос. На сцене фортепьяно ждет интерпретатора. Как какая-нибудь проститутка, однако такова его доля. Публика волнуется: пауза слишком уж долгая. Торчу здесь добрых двадцать минут, а никто еще не удосужился повеселить меня, успокоить и открыть новые акустические горизонты. Все чего-то ждут, затихли, на что-то надеются. Я один ни на что не надеюсь, потому что завернул сюда убить время. Никто не догадывается, каково содержимое моей фляжки, поэтому я опять потягиваю ром из горлышка. Теперь уже не так долго ждать.

Нюх меломанки не сравнить с ее слухом. Она даже не подозревает, чем я утоляю жажду в этом храме музыки. С самым дурацким выражением лица она кивает мне и пытается улыбнуться.

– Токадо точно еще не играла?

– Не играла, не играла, – отвечаю я и снова потягиваю из горлышка.

– Она хороша, – говорит меломанка и закрывает глаза.

То есть положись на нее и на ее вкус. Чушь! Я на свой-то не полагаюсь, что уж говорить про ее!

Снова жидкие аплодисменты. На сцену выходит затянутая в спортивный костюм личность, даже отдаленно не напоминающая Токадо. В глазах меломанки разочарование. Спортсменка с розой на груди садится за фортепьяно. Справиться с высотой стула она не может. Так слишком низко. Так слишком высоко. Теперь чуть-чуть далеко. Вроде и хорошо, но неровно. Снова низковато. Педаль слишком ослабла. Видимо, волос на клавиатуре – обязательно надо сдуть. Когда, кажется, уже все устроила, замечает, что стул немного качается. Только этого не хватало. Теперь она вырывает лист бумаги из папки, складывает его, подсовывает под ножку стула. Неровно. Снова вырывает, снова сгибает, снова сует. Нет, по-прежнему нехорошо. Все нехорошо и нехорошо. Понимаю, что она требовательна. Могу только позавидовать этому свойству. Закатывает рукава. Сползают. Нехорошо. И со стулом все как-то не так. Наклоняется. Мне кажется, сейчас не выдержит и пойдет за пилой. Пилы не требуется. Она справляется со сложившимся положением – ненормальными условиями творчества и интерпретации. Кладет руки на клавиатуру. Сосредоточивается. В этот момент в зале кто-то кашляет. Кашель спугивает вдохновение. Сидит недовольная, с опущенными руками. Притворяется спокойной, однако раздражение выдает нервно подергивающаяся нога. Снова кладет руки на клавиатуру. Теперь я собрался чихнуть, однако боюсь разогнать вдохновение. Она замирает. Кажется, ждет, что в зале опять кто-нибудь не выдержит и задвигается или попытается прочистить нос. К сожалению, все запуганы. Слушатели ждут от спортсменки первых звуков. Терпеливо ждут. В зал пытаются попасть опоздавшие. Она видит это и снова опускает руки. Подозреваю, что играть она и не собиралась. Кажется, никогда не начнет. Опоздавшие усаживаются. Она грозно посматривает на них. Тем не по себе: пожимают плечами, как бы прося извинения за нанесенное искусству бесчестье. Она снова кладет руки на клавиатуру. Трогает клавиши. Меломанка, все это время не дышавшая, улыбается и закрывает глаза.

Спортсменка интерпретирует Рахманинова, а я раздумываю, как бы ухитриться хлебнуть еще рома. Когда произведение достигает какой-никакой кульминации, у меня ненароком падает программка. Наклоняюсь якобы поднять ее, а сам сворачиваюсь между стульями в комок и незаметно для всех отхлебываю ром. Силы возвращаются вместе с интересом к музыке. Она молотит по фортепьяно. Теперь понимаю, для чего нужны устойчивые стулья. Действительно, трех точек опоры – мало. Ей бы нужна была плоскость минимум на шести точках. Рахманинов страдает. Спортсменка негодует. Я веселюсь. Не жалею, что пришел сюда. Меломанка уже морщится. Ей что-то не нравится. Мне нравится все. Мне абсолютно все нравится!

Овации. Спортсменка, оскорбленная неподготовленным инвентарем, даже не кланяется. Я еще не понял что к чему, а ее уже нет.

– Никакая, – морщится меломанка и надеется услышать то же самое от меня.

Я доволен, я в эйфории. Продолжаю аплодировать. Громко. Может, даже слишком громко. Да, слишком громко. Выпиваю на глазах у всех ром. Сдерживаюсь, чтобы не закричать «Браво!». Я самый пьяный на этом концерте, хотя и у других голова идет кругом. Мне бы их опьянение…

В антракте все разминают свои седалища. Кажется, все только того и ждали, только ради этого и пришли, чтобы можно было подвигаться. Слушатели качают бедрами, скрипят стульями, так как знают, что потом уже будет нельзя. Поддавшись массовому психозу, и я немного двигаюсь. К сожалению, мой стул не скрипит. Пересаживаюсь на другой. Он годится.

Пока в зале шелестят, скрипят, чихают, кашляют, крякают, входит она – Токадо. Все смолкают. Она едва видна – чуть больше метра ростом. В глазах меломанки слезы от радости встречи. Она вся дрожит. Не отличающаяся особой красотой, Токадо садится к фортепьяно. Глазом не успел моргнуть, а она уже играет. Невероятная скорость. Толком не сосредоточился, а она уже дошла до половины. Один миг – и кончит. Поспешно бросаю на пол программку, чтобы успеть выпить рома. Еле успеваю. Успокаиваюсь. Это была только первая часть. У меня еще есть немного времени.

Пока звучит музыка, в голову лезут всякие непристойные мысли. Не могу от них отделаться. Токадо так вжилась в игру, что кажется, ее груди сейчас упадут на клавиатуру. А там еще их и крышкой прихлопнет. Страшно. Прихлопнет, и брызнет молоко, зальет клавиатуру. Оно будет течь, течь и затопит весь зал…

Рядом со мной какое-то движение. Боюсь повернуть голову, однако чувствую, что инцидент произошел там, где сидит меломанка. Краешком глаза вижу, что она сидит на полу. Платье задралось, рука вывернута, колено расцарапано, лицо посинело, язык высунут. Делаю вид, что глубоко погрузился в искусство Токадо и ничего вокруг не замечаю. Другие ведут себя так же. Токадо играет вторую часть, словно ничего не случилось. Не выдерживают двое юношей. Они пробираются мимо стульев, пытаются привести меломанку в чувство, но тщетно. Токадо, кажется, прикончила ее своей музыкой. Юноши начинают поднимать меломанку, однако она, впитавшая музыку всего мира, так тяжела, что снова падает. Голова стукается об пол. Токадо сосредоточена. Мне кажется, она играла бы, даже если бы рядом с ней разорвалась атомная бомба. Юношам по-прежнему не удается поднять меломанку. Кто-то постукивает меня по плечу. Робко. Я продолжаю делать вид, что тону в музыке Брамса, без которой этот мир мне был бы не мил. Снова постукивают. Приходится обернуться. Даже вздрагиваю, словно я разбужен как раз в тот момент, когда мне снился приятный сон. Юноши просят моей помощи. Отвертеться не удастся. Поднимаюсь и помогаю поднять меломанку. Она неестественно тяжелая. Мне достаются ноги. Один берет за туловище, другой за подмышки. Токадовский Брамс все не кончается. Никто его не слушает. Все смотрят, как мы тащим из зала меломанку. Токадо демонстрирует атлантово самообладание. Ей нет дела до того, что люди, услышав ее интерпретацию, умирают, падают в эпилептических припадках и лишаются чувств. В эту минуту я жалею, что европейцы познакомили азиатов с классической музыкой.

Укладываем меломанку на скамеечку при выходе из зала. Один юноша бежит за врачом, а другой якобы незаметно снова проскальзывает в зал. Я тоже хотел бы удрать, однако мне велено ее стеречь. Меломанка начинает двигаться – жива. Самое главное, что жива. Не так уж и сильна эта музыка Токадо. Достаточно выйти из зала, и умершие воскресают. Ей еще нужно много чему учиться. Похлопываю меломанку по щекам. Не знаю, в чем смысл этого действия, однако не раз видел, что так делали другие. Она что-то бормочет. Ее замечания по поводу испытанных чувств меня не интересуют. Снова пошлепываю ее. Открывает глаза. Дежурная приносит стакан воды. Брызгаю на нее, как на рубашку, которую гладят. Она пытается подняться, однако по-прежнему ничего не понимает. Хочу ее остановить. Не слушает. Уже стоит. Объясняю, что надо сесть. Не слышит.