Время — московское! - Александр Зорич

— Знаете что? Идите вы все… К чертовой матери! — подвела итог дискуссии Таня, закупорилась в скафандре и была такова.

Эль-Сид не обманул — дверь стыковочного шлюза и впрямь оказалась открытой. «Добро пожаловать!» — поприветствовала она Таню голосом Эль-Сида.

У входа Таню ждали ее магнитные ботики. Она обулась и побрела в пилотский отсек, ожидая увидеть там чоруга, поглощенного поглощением новой информации («Я поглощен поглощением», — так говорил сам Эль-Сид). Однако Эль-Сида там не оказалось.

Таня зашла в Храм (таковые имелись на борту каждой чоругской посудины, и «Жгучий ветерок» не был исключением). А вдруг чоруг «общается с женой» или отправляет очередной архиважный ритуал?

Однако Храм выглядел покинутым и пустым, только в центре лучились кроваво-алым светом Две Волны — сакральный герб цивилизации чоругов. В пассажирский отсек — туда, где в рубиновом мраке заседали трупы погибших пассажиров «Ветерка» — Тане идти не хотелось. Однако, когда Эль-Сида не оказалось ни в транспортном, ни в техническом, Таня все же отважилась туда заглянуть.

Казалось, ничего не изменилось со вчерашнего дня. В густом красном мареве по-прежнему можно было рассмотреть четыре кресла и четыре поднятые «по-школьному» клешни.

Подавляя брезгливость, Таня покинула помещение. Трехлепестковая дверь-диафрагма бесшумно сошлась в бутон у нее за спиной.

«Да где же он? Может, спит?»

— Эль-Сид! — позвала Таня. — Хватит играть в прятки! Мы так не договаривались!

Однако Эль-Сид не отозвался. Таня возвратилась в пилотскую кабину и уселась на место чоруга. Приборные панели слева и справа от нее тотчас ожили, сенсоры на перчатке Таниного скафандра ощутили и отдали в ладонь волну мелких вибраций, которые посылала динамическая подсистема интерфейса (чоруги в отличие от людей обожали «кинетическое чтение»), перед глазами закопошились умные экранные морские звезды и прочие голотурии.

«Ну куда в принципе он мог подеваться? Может, решил размять хитиновые косточки в открытом космосе? Нацепил скафандр и фигуряет сейчас вокруг, считает звезды? Чинит что-нибудь? Или просто задумал меня напугать? Вот сейчас постучит в иллюминатор с той стороны разводным ключом — дескать, «ку-ку, а вот и я»?»

Но минуты шли, а Эль-Сид себя не обнаруживал.

Со скуки Таня принялась искать планшет Шульги. На прежнем месте его не было. В ящиках, где у Эль-Сида хранились «важные неважные вещи», — тоже. «Наверное, спрятал его на случай, если явится кто-то из наших», — решила Таня.

Во время этих разысканий она нашла ящик с пирожками ум-ме-дед, похожими на желтые теннисные мячи. Начинкой пирожкам служил сок черной дыни — соленая дурнопахнушая жидкость. Этим соком чоруги питались, а желтой ворсистой оболочкой прочищали кишечник через час после еды. Среди пирожков обнаружился пол-литровый пакет земного шоколадного молока. Как сказала бы Тамила, «совершенно ничейный пакетик».

Даже не взглянув на дату упаковки (а зря! молоку на днях исполнилось двадцать шесть лет!), Таня подсоединила пакет к «поилке» своего скафандра и с жадностью его опустошила.

На пакете были изображены четыре озорных дошкольника, ползающих на четвереньках по полу и, как выяснялось при ближайшем рассмотрении, сообща рисующих фломастерами нечто вроде звездолета.

Маленькие художники, каждый из которых был, помимо фломастера, вооружен таким же пакетом молока, какой Таня держала в руках, казались такими милыми, такими своими, что она растроганно улыбнулась.

«Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж», — вспомнилось ей из далекого детства.

— Четыре черненьких… чумазеньких… чертенка… — повторила она вслух.

Как вдруг в ее мозгу протуберанцем полыхнула нежданная догадка.

«Четверо! Их было четверо в пассажирском отсеке! Господи боже мой!» — подумала Таня, холодея.

Сердце бешено стучало в груди — Таня, как могла быстро, шла в салон. Чавкали магнитные ботики. Жутковатую гипотезу, на которую натолкнула ее картинка на пакете, надлежало немедленно проверить.

Вот и он: черно-красный пассажирский отсек. А вот и мертвые чоруги в креслах, со стеклянными сферами на коленях.

«Да-да… Четыре… А вчера трупов в креслах было сколько? Три! Значит, четвертый… Получается, что четвертый… Четвертый — Эль-Сид?»

Она все-таки сумела превозмочь брезгливость и приблизилась к сидящим.

Включила фонарик — чтобы не ошибиться.

Да. Все верно. В четвертом кресле, пустовавшем еще вчера, чинно восседал Эль-Сид. На коленях у него покоился массивный стеклянный шар.

«Стеклянный шар в погребальных ритуалах чоругов символизирует способность ощущать мир живого как целостность, которую чоруги приписывают мертвым. Чоруги полагают, что созерцание шара, причудливо преломляющего свет, должно помочь душе умершего настроиться на созерцание внутреннего света, который приведет его к искуплению и новой, более удачной реинкарнации…» — вспомнилось Тане из курса ксенопсихологии.

«Теперь все встало на свои места. И мозаика… И все эти намеки… И стихи… Кто же знал, что, говоря о близости своей смерти, он имел в виду буквально следующий день?» — скорбно вздохнула Таня, не отрывая взгляд от тела умершего друга.

Сердце Тани разрывалось от печали. Но она не заплакала. Может быть, просто разучилась?

Она громко сказала «у-шеш!», что на языке чоругов означает «прощай», и поплелась домой, на «Счастливый»…

Часы и минуты после смерти Эль-Сида словно бы стали течь быстрее. А может быть, многодневная близость темноокой бездны изменила Танино восприятие времени.

Дни напролет она проводила в своем кресле, глядя в иллюминатор. Она прерывала свои сонливые медитации лишь для гигиенических надобностей. И еще — чтобы приготовить товарищам обед.

Странное дело, после недели кухонных мучений Таня, что называется, «вошла во вкус» и даже начала получать от своих кулинарных бесчинств удовольствие!

К счастью для нее, в планшете Тодо Аои среди многочисленных игр и файлов с обрывками начитанного взволнованным голосом Тодо интимного дневника (Таня случайно выхватила из него одну фразу «Девуська Оря мения совисем не рюбит, но ето, наверно, харошо») обнаружилось нечто вроде кулинарных записок.

Эти записки Тодо надиктовывал, будучи слушателем интенсивных полугодовых курсов «Русская кухня» при Институте общественного питания Южно-Сахалинска. Благодаря электронным конспектам Тодо Таня узнала о предмете больше, чем за два десятка лет активного потребления блюд упомянутой кухни.

Кое-какие рецепты, надиктованные Тодо на очаровательно корявом русском, где соус назывался «соуси», а рыба— «рии-бой», Таня даже смогла воплотить в жизнь. А пельменями по-мордовски и рагу из карпа с овощами она гордилась как своей университетской дипломной работой.

Да и как было не возгордиться, когда сам Дима Штейнгольц сложил в честь Тани японское стихотворение?

Звезды дерзко глядят,Ем пельмень невесомый руками.Космос — черная жопа.

Экипаж «Счастливого» питался теперь один раз в день. Дело было не в экономии, а в отсутствии аппетита. Даже пить не хотелось. Организмы погрязших в гиподинамии и апатии людей не нуждались больше ни в чем. В том числе и в никотине. И даже дискуссии о Коллекции затихли. Пустовала лаборатория, притихли планшеты…

— Тепловая смерть Вселенной, — мрачно пробормотал Никита, подмигивая Тане из кресла напротив. Он очень сильно похудел за прошедший месяц. Щеки запали, глаза стали темными, мутными, черты лица заострились.

— Я всегда считал себя мизантропом и социофобом, — поддержал тему Штейнгольц, похожий на бородатый скелет. — Но только здесь понял, как сильно я ошибался. Я типичный социофил! Что угодно отдам, только бы пройтись сейчас по улице Гофмана, расталкивая туристов локтями. А еще — с радостью прочел бы лекцию. Перед потоком человек в сто двадцать…

— Что же до меня, то я мечтаю провести заседание кафедры, — проскрипел Башкирцев. Как ни странно, невесомость его почти не изменила, разве что морщин вокруг глаз и на лбу существенно прибавилось. — Или побывать на ректорате, чтобы на повестке дня стояло десять неотложных вопросов, да поострее… Желательно — про лишение ученого звания или моральное разложение… А вы, Татьяна Ивановна, о чем мечтаете? Наверное, о любви?

— Сказать по правде, я мечтаю о том, чтобы начать о чем-нибудь мечтать, — тихо сказала Таня, неохотно отрываясь от иллюминатора.

— Все-таки я на вашем месте, дорогая Татьяна Ивановна, мечтал бы о любви, — стоял на своем Башкирцев.

Кто знает, в какую степь завели бы Таню и Башкирцева такие разговоры, если бы в этот момент из кабины не вылетел Нарзоев. Длиннорукий, жилистый, бледный, он повис в дверном проеме и, ни на кого не глядя, взволнованно крикнул: