Смерть на Невском проспекте - Дэвид Дикинсон

Здание здешнего министерства внутренних дел, праздно думал Пауэрскорт, в сущности, очень похоже на одну из тех обширных больниц для скорбных разумом, которые были выстроены властями на окраинах Лондона в конце ушедшего века, этих огромных запутанных сооружений, где бедный больной мог затеряться, отыскивая после прогулки дорогу в свою палату, а незадачливый посетитель — лишиться последних остатков разума, выбираясь к парадной двери. Здание же министерства иностранных дел, напротив, выглядело как французский отель в стиле Второй империи, который знавал лучшие времена, но потерял raison d’etre[10], словно французский Виши, в котором высох источник минеральной воды, либо английский курорт Бат без пляжа. Когда-то здесь, несомненно, присутствовали некоторые притязания на стиль, но теперь золоченые рамы зеркал облезли и потускнели, росписи под Ватто на стенах утратили блеск и великолепие новизны, а изображенные на них танцоры и музыканты безнадежно устали. Шапоров по дороге рассуждал о том, что если министерство внутренних дел своей задачей считает соблюдение гражданского порядка и благоустройство империи, то миссией служащих министерства иностранных дел определенно является единение с иностранцами, причем желательно там, где климат теплее, чем в Петербурге, и чем быстрее это единство достигается, тем лучше. Некоторые дипломаты, продолжал Шапоров, почти всю жизнь служат где-нибудь за границей и только в конце своей карьеры возвращаются советниками по вопросам внешней политики в родную страну, которую они к тому времени основательно подзабыли и потребностей которой не понимают. Учитывая замечательные способности нынешнего царя, горько сказал Шапоров, такая система гарантированно влечет за собой самую слабую внешнюю политику в мире. Отсюда, пожал он плечами, и непостижимо глупое решение ввязаться в войну с Японией.

Ливрейный лакей на ломаном французском пригласил их войти. Товарищ министра, человек, благополучно преодолевший большую часть ступенек служебной лестницы, все эти стадии третьих и четвертых помощников, тепло их приветствовал:

— Василий Петрович Торопов, к вашим услугам, господа. Прошу садиться. — И товарищ министра Торопов, худощавый человечек с бородкой, холеной изящной рукой указал на два нарядных стульчика французской работы, таких неудобных, как это удается сделать только французам.

Шапоров предупреждал, что разговор, скорей всего, будет вестись по-французски: французский, в конце концов, — это язык дипломатии, а Франция — самое желанное место назначения всех дипломатов. Это поразительно, сказал он, какое количество российских дипломатических миссий разбросано вдоль побережья французской Ривьеры, от Биаррица до самой границы с Италией. Но нет, Торопов заговорил по-русски. Уж не для того ли, подумал Пауэрскорт, чтобы сбить меня со следа? Если он есть, этот след…

— Ваша репутация, лорд Пауэрскорт, вас опережает, и нам лестно видеть вас у себя. Насколько я знаю, этой чести мы обязаны печальному происшествию с господином Мартином. — Произнося это, он любовно оглядывал свои изящные руки, словно проверяя, не успели ли они огрубеть, и неоднократно повторял этот жест на протяжении всего разговора.

Пауэрскорт слегка поклонился. Михаил меж тем внимательно рассматривал поблекший портрет полунагой дамы, украшавший противоположную стену. Кто знает, может, эта картина — свидетельство статуса, один из знаков отличия, сопровождающих продвижение чиновника к служебным вершинам. Любопытно, какую даму ему повесят, когда он, этот господин Торопов, поднимется на ступеньку выше? Может, уже совсем обнаженную?

— Я чрезвычайно признателен вам, господин Торопов, — начал Пауэрскорт, — за то время, которое вы нам уделяете, отрываясь от важных государственных дел.

Торопов рассмеялся и, наклонившись вперед, посмотрел Пауэрскорту прямо в глаза.

— Вам придется разговаривать со многими людьми в нашем городе, лорд Пауэрскорт. Подозреваю даже, что число их окажется больше, чем вам самому этого бы хотелось. Учтите: многие из них будут вам лгать. Я, лорд Пауэрскорт, лгать вам не собираюсь. Почему? Потому что мне нравится Англия и англичане. Я бывал в вашей стране. Мне показывали ваши дворцы. Вот Бленхеймский дворец, например. Для нас, русских, он чуть побольше, чем охотничий домик, но ничего не скажешь, красив. И парк прекрасный. И семейство вашего переводчика мне очень хорошо и давно знакомо. — Торопов покивал, словно подтверждая свои слова, а Пауэрскорт озадачился, к чему это предисловие. Может, это тайный код, секретный язык взяточников и вымогателей, которого он не понимает?

— Мы чрезвычайно признательны, — повторил он с поклоном, стремясь скорее приступить к делу.

— Что ж, — произнес дипломат, в очередной раз осмотрев свои руки, — я могу сообщить вам совсем немного, но прошу вас верить, когда я говорю, что это правда. Разные люди будут убеждать вас в том, что вашего мистера Мартина здесь не было, что на Невском проспекте тело его не находили и что поскольку нет тела, нет и преступления, а поскольку нет мистера Мартина, то, вам, лорд Пауэрскорт, здесь нечего расследовать, а раз расследовать нечего, вы спокойно можете возвращаться домой. Однако, лорд Пауэрскорт, мистер Мартин тут был, и его убили. И это, собственно, все, что я могу вам сказать,

— Виделись ли вы с ним, господин Торопов? Была ли у вас встреча, подобная нашей?

— Я обещал вам сказать, что могу, — завершая разговор, повел рукой Торопов. — Я это сделал. Больше у меня для вас ничего нет.

— А известна ли вам цель, с которой мистер Мартин прибыл в Санкт-Петербург? Можем ли мы узнать хотя бы это?

— Мне больше нечего вам сказать.

— Но может быть, вы хоть знаете, преуспел ли он в своей миссии, какова бы она ни была, а, господин Торопов? — сделал последнюю попытку Пауэрскорт.

— Ничем не могу вам помочь. Прощайте, дорогой лорд Пауэрскорт.

В воскресенье в полдень лорд Фрэнсис Пауэрскорт стоял на крыше Строгановского дворца в необъятном, одолженном ему темно-сером пальто, полы которого при ходьбе волочились по снегу. Ему нравилось думать, что в прошлом плащ принадлежал какому-нибудь офицеру, предку Шапорова, и в стародавних битвах в этом плаще тот скакал на лихом коне и махал саблей, командуя артиллерии: «Пли!» На голове у сыщика была меховая шапка, тоже принадлежащая Шапорову. Сам Шапоров, в таком же плаще, стоял рядом, а на шее у него висели два очень дорогих бинокля. По другую руку Пауэрскорта, в самом теплом пальто и самых теплых перчатках, какие только можно купить в Лондоне на фешенебельной Джермин-стрит, располагался Руперт де Шассирон, первый секретарь посольства Великобритании, которого они пригласили понаблюдать предстоящее Петербургу зрелище. На крышу Строгановского дворца эту троицу завлекла возможность увидеть назначенную на воскресенье демонстрацию рабочих, которые, по предварительно разработанному плану, несколькими колоннами вышли из разных точек города, чтобы сойтись на Дворцовой площади, где их предводитель, священник Георгий Гапон, намеревался подать царю петицию. Пока они ждали, когда появятся демонстранты, Михаил рассказал Пауэрскорту о том, как он «завербовал» Наташу, и о том, что она поведала ему о дворцовой жизни в Царском Селе: о царящей там смертной скуке, китайских церемониях, исчезнувших яйцах и хвором наследнике.

А между тем внизу по Невскому сновал питерский люд, принаряженный по поводу воскресенья. Направо спешили припозднившиеся верующие, чтобы поспеть хоть к концу службы в Казанском, любимом соборе царицы Александры Федоровны. Звенели трамваи, катясь к Александро-Невской лавре. Сразу налево от Строгановского дворца была Мойка, а за ней — огромное пространство Дворцовой площади. Солнце сверкало на куполах и позолоте фасада Зимнего дворца. Чуть северней, на берегу скованной льдом Невы, блистая, вонзался в небо шпиль Петропавловской крепости. Дальше, на северо-запад, лежал Васильевский остров с университетом и тем трактиром, где подавали знаменитые русские щи. На северо-востоке, за Финляндским вокзалом, находилась Выборгская сторона, рабочий район с множеством заводов и фабрик, где миром правила нищета. На юго-восток, за Юсуповским дворцом и Мариинским театром, были Нарвские ворота, поставленные в честь победы над Наполеоном, а за ними — Путиловские заводы, откуда пошла нынешняя волна стачек. И от всех рабочих районов к сердцу города текли колонны людей.

Этот день, как в один голос сказали Пауэрскорту и Шапоров, и де Шассирон, мог стать ключевым в российской истории.

— Сегодня все может перемениться. — Де Шассирон, очень довольный тем, что присутствует при историческом действе, взмахнул рукой, широким жестом обнимая раскинувшийся перед ними город. — Могут отменить самодержавие. Волей народа появится конституция. Разумеется, все зависит от того, соизволит ли царь принять эту волю во внимание. С него вполне станется ничего не заметить. — На этом он прижал свой монокль к левому глазу и принялся инспектировать проплывающих внизу модниц.