Полиция памяти - Огава Ёко

Выложив мне все это на одном дыхании, он умолк и забарабанил пальцами по столу.

Я увидела, как за окном проехал трамвай. Вот он завернул за угол, а с крыши здания на тротуар свалилась охапка снега. Впервые за долгое время солнце, хотя и совсем слабое, явилось людям, а его отблески на сугробах даже слепили глаза. У входа в банк на другой стороне улицы выстроилась очередь из пожелавших снять деньги. Каждый поеживался от мороза и потирал руки, пытаясь согреться.

В комнате вокруг меня было тепло и комфортно. И абсолютно тихо, если не считать постукивания пальцев офицера по столу. Парочка охранников все так же недвижно стояла у входа. Случайно глянув вниз, на свои грязные ботинки, я вдруг заметила, что мои чулки уже почти сухие.

Расспрашивать дальше о старике, похоже, было уже бессмысленно. Несмотря на все мои усилия в стенах этого здания, я по-прежнему не имела понятия, что с ним. Вздохнув, я собрала со стола вещи, спрятала обратно в сумку. Булочки, которые я выносила из дому еще теплыми, совсем остыли.

— Ну, а теперь, — проговорил офицер, доставая из стола какую-то бумагу, — моя очередь задавать вопросы.

Бумага эта — глянцевая, с пепельно-серыми прожилками — оказалась анкетой с пустыми графами. Помимо имени, адреса и рода занятий, туда следовало вписать образование, историю болезней, вероисповедание, рабочие навыки, а также рост, вес, размер обуви, цвет волос, группу крови и много всего другого.

— Писать можно этим, прошу вас! — добавил он, достал из кармана шариковую ручку и протянул мне.

Тут-то я впервые и пожалела о том, что пришла. Чем больше информации я предоставлю им о себе, тем ближе они подберутся и к R. Мне явно стоило бы подумать об этом заранее. Теперь же отнекиваться и мямлить у них на глазах было еще опаснее. После всего, что случилось с мамой, они наверняка уже собрали обо мне всю информацию, какая только возможна. В именах, адресах и так далее никакой нужды не было. Они просто проверяли мои нервы. И самое важное сейчас — держаться так, словно ничего особенного не происходит.

Повторяя это про себя, я посмотрела офицеру прямо в глаза и взяла предложенную ручку. Особо сложных вопросов в анкете не попадалось, но, чтобы справиться с дрожью в пальцах, я специально писала медленнее обычного. Его ручка была удобной, по бумаге бежала мягко — явно из дорогих.

Неожиданно мне принесли чаю.

— Угощайтесь, — предложил он. — Пока горячий…

— Благодарю, — пробормотала я, но с первого же глотка поняла, что это не чай. Запах и вкус — неуловимо другие; ничего подобного я точно никогда еще не пила. Аромат опавших листьев в лесу, чуть кислит, чуть горчит… И вкус вроде неплохой, но выпить не хватает смелости. А что, если это снотворное? Или препарат для расшифровки генома?

Как и двое охранников у входа, офицер смотрел на меня не отрываясь. Молча допив до дна, я передала ему заполненную анкету.

— Замечательно, — сказал он с улыбкой, чиркнув по анкете глазами, и спрятал ручку обратно в карман. Медали на его мундире опять закачались.

* * *

Ночью снова повалил снег. Как ни странно, то ли от нервов после всего, что случилось днем, то ли от загадочного напитка я была страшно возбуждена и совсем не хотела спать. Надеясь поработать, я разложила на столе рукопись, но никаких слов в голову не приходило. В итоге я просто уставилась в щель между шторами и долго разглядывала снегопад за окном.

Через какое-то время я перегнулась через стол, отодвинула «Словарь родной речи» и «Словарь пословиц», стоявшие у самой стены, и подтянула к себе воронку переговорной трубы.

— Вы уже спите? — спросила я, сгорая от неловкости.

— Еще нет, — отозвался R. Я услышала, как заскрипели пружины кровати. Воронка в убежище была приторочена у самого изголовья. — Что-нибудь случилось?

— Да нет, ничего… — ответила я. — Просто не могу заснуть.

Алюминиевая воронка была очень старой. Раньше я пользовалась ею на кухне, и, сколько потом ни отмывала, от нее так и отдавало пряными соусами.

— Опять пошел снег, — сказала я.

— Да ну? А здесь и не разберешь… Смотри как зачастил!

— Да уж. Этот год — особенный.

— Поверить не могу, что за стеной идет снег…

Мне нравился звук его голоса из переговорной трубы. Как журчание родника, вдруг забившего из-под земли. Такого, который пропутешествовал по долгой резиновой трубе, очистился от всего лишнего и оставил после себя лишь чистейшую влагу. Ни капельки этой влаги не должно пролиться впустую, подумала я и приникла к воронке левым ухом.

— Иногда я кладу на стену руку и пытаюсь представить, что там, по другую сторону, — продолжал он. — В надежде, что мне удастся все это почувствовать — куда дует ветер, какой он холодный и влажный. Где находишься ты, как журчит река… Но никак не получается. Стена — это просто стена. Другой стороны у нее нет, и ни с чем она больше не связана. Здесь, внутри, все замкнуто само на себя. Остается лишь вспомнить, что я в пещере, висящей посреди пустоты.

— С тех пор, как вы здесь, снаружи все изменилось… Из-за снега.

— И как же?

— Двумя словами не описать, но… Во-первых, снег вообще везде. Его столько, что он не тает, даже когда светит солнце. Острые углы от него скруглились, а окружающий пейзаж словно ужался в размерах — небо, холмы, лес, река. И даже мы сами ходим сутулясь и вжимая голову в плечи.

— Надо же… — отозвался он, и я снова услышала, как заскрипела кровать. Похоже, он вытянулся на ней во весь рост, не отрываясь от разговора.

— Прямо сейчас падают очень крупные хлопья, как будто звезды постепенно отваливаются от неба. Танцуют в ночи, сверкают под фонарями, сталкиваются друг с дружкой… Можете это представить?

— Не уверен. Но похоже на что-то невообразимо прекрасное.

— Да, и правда очень красиво. Но боюсь, что даже в такую ночь зачистки продолжаются. Или воспоминания могут исчезать просто от холода?

— Да нет, конечно. Холод им не помеха. Наши воспоминания куда сильней и выносливей, чем ты думаешь. Как и наше сердце.

— В самом деле?

— А что, ты об этом жалеешь?

— Но ведь если бы ваши воспоминания могли слабеть, вам не пришлось бы прятаться.

— А-а… — то ли согласился, то ли просто выдохнул он.

Для общения по трубе каждому из нас приходилось перемещать свою воронку от уха ко рту и обратно, всякий раз выдерживая в разговоре короткие паузы, благодаря которым даже пустячная болтовня начинала восприниматься как нечто важное.

— Если так будет дальше, утром придется расчищать лопатой крыльцо. — Я потянула руку к окну и приоткрыла шторы еще немного. — Каждые понедельник и четверг приезжают фургоны от управы, забирают счищенный снег… Они выбрасывают его в море. С тех же причалов, где пришвартован паром старика. Кузов за кузовом. Когда снег довозят до моря, вид у него уже очень жалкий и грязный. А когда швыряют в волны, море чавкает, пожирая его, словно исполинское чудовище.

— Снег выбрасывают в море? Я не знал…

— Ну да. Для такого мусора — идеальная свалка. Только я наблюдала за этим с парома и все время думала: а куда же он девается после того, как исчезает в волнах?

— Думаю, почти сразу тает в воде, — говорит R.

— Тает и перемешивается с солью, а потом просто переходит в рыб и морскую капусту?

— Скорее всего. А может, его выпивают киты и он возвращается на берег с приливами.

Я переложила воронку в правую руку и облокотилась о стол.

— В любом случае, он просто исчезает, так? И больше ни докуда не добирается?

— Боюсь, что так… — Он еле слышно вздохнул.

В домах по всей округе света не было ни в одном окне. С улицы не доносилось ни звука — ни рычания машин, ни завывания сирен, ни даже свиста ветра. Весь город спал. На всем белом свете, похоже, бодрствовал один только голос в воронке у моего уха.

— Когда я смотрю на снег, меня одолевают мысли о сне.

— Мысли о сне? — повторил он за мной, выдержав паузу.