Полиция памяти - Огава Ёко

— Ну, не такой уж и кошмар… Чуть потрепали нервы, и все. С той лодкой меня ничто не связывало, скрывать было нечего, так что обошлось без насилия. Теперь вот жалею: мог бы держаться поуверенней и не поддаваться их запугиваниям…

— Но все-таки… Как такое возможно — подготовить к плаванию целую лодку незаметно от Тайной полиции?

— Подробностей не знаю, но вроде бы они потихоньку доводили до ума одно из суденышек, что остались на судоверфи. Для этого им наверняка постоянно не хватало то деталей, то инструментов. Когда исчезло мореплавание, Тайная полиция поснимала с морских посудин двигатели, разобрала все, что можно, на части и утопила в море. Так что им, скорее всего, пришлось очень много всего изготовить своими руками. Как? Вот об этом меня и расспрашивала полиция. И задавали-то все больше технические вопросы, на которые у меня, конечно же, ответа не было. Ведь я давно уже ничего этого не помню.

— Ну да, ну да… — приговаривала я, наливая чай и передавая чашку старику. В иллюминаторе, как всегда, виднелось море. Ветер, хотя и не очень сильный, нагонял довольно высокие волны, между которыми дрейфовали обрывки морской травы. Из-за линии горизонта подкрадывалась ночная мгла. Стиснув ладонями чашку, старик изучил ее содержимое и лишь затем осушил до дна.

— Как же, наверное, страшно — грести куда-то в открытом море кромешной ночью! — сказала я.

— Да уж, — кивнул старик. — Особенно если твоя лодка собрана по кускам из всего, что попалось под руку.

— Сколько же в той лодке, по-вашему, было людей?

— Сложно сказать… Но думаю, она была сильно перегружена. Желающих сбежать с острова наберется гораздо больше, чем пассажиров на одну лодку.

Я снова глянула в иллюминатор, пытаясь это представить. Открытое море, на волнах качается хлипкая деревянная лодка — из тех, какими когда-то пользовались рыбаки. Брезентовый навес прохудился, краска облупилась, борта в ракушках и водорослях. Рокот слабенького мотора то обрывается, то вновь прорезается в шуме волн. А на узенькой палубе — горстка жмущихся друг к другу людей.

Никакой маяк им, конечно, не светит; всю гавань озаряет одна лишь луна — так тускло, что выражений на лицах не разобрать. А если, как раз той ночью, и падал снег, то даже луны не видать. Люди в лодке превратились в сгусток теней. Они прижимаются к днищу лодки и друг к другу как можно плотнее, ибо знают: малейшая потеря баланса — и все посыплются, как горох из стручка, в морскую пучину.

Перегруженная лодка не может быстро двигаться. К тому же, если мотор заревет на полную, их тут же заметит Тайная полиция. А именно этого они боятся больше всего. И потому осторожно, на малой скорости уходят в сторону горизонта. Каждый, вцепившись одной рукой в какой-нибудь поручень, другую прижимая к груди, истово молится, чтобы их лодка вырвалась наконец-то из гавани и унеслась в открытое море…

Не сводя глаз с иллюминатора, я моргнула — и поняла, что на волнах передо мною качается лишь морская капуста. Уже много лет я не видела в море ни одного судна. В день, когда исчезли все лодки и пароходы, мои воспоминания о них заледенели и утонули в бездонном болоте моего сердца. И представить людей, уплывающих по морю за горизонт, оказалось теперь так непросто, что даже заныло в груди.

— И что же в итоге? У них все получилось? — уточнила я.

— Ну… Сбежать с острова они умудрились, да. Но зимнее море — штука суровая. Не исключено, что никто их не спас и они просто сгинули в пучине без следа.

Старик поставил чашку на столик у изголовья и вытер салфеткой губы.

— Но куда же, по-вашему, они вообще направлялись? За горизонтом-то вообще ничего не видать… — Я указала пальцем на море в иллюминаторе.

— Не знаю. Возможно, где-то на свете люди и могут долго жить так, чтобы память их сердца не исчезала. Но я в таких местах не бывал.

* * *

Вскоре после возвращения старика случилось еще одно радостное событие: у R родился первенец. Крепкий и здоровый, два кило девятьсот сорок семь граммов.

Старик же был еще очень слаб, и в назначенный день к ящику для передач на школьном дворе я отправилась за него. На велосипеде по сугробам было не проехать никак, а на такси не хватало денег, и до северного склона мне пришлось добираться пешком.

После четвертого поворота на север перед глазами потянулись литейные цеха, мимо которых дорога бежала, уже никуда не сворачивая. Запертые жалюзи придорожной кафешки, унылая горстка однотипных домишек для сдачи в аренду, бензоколонка да заброшенные поля, за которыми вздымалась в небо водонапорная башня — как и сказал старик, точь-в-точь железная мумия какого-то бедняги, помершего от истощения.

Сугробы на безлюдных улицах никто не разгребал, и пробираться по ним пешком было настоящей пыткой. То и дело я теряла равновесие и шлепалась на пятую точку. За весь отрезок пути навстречу попались только старушка, замотанная в шарф по самые глаза, юнец на чахоточном мопеде да облезлая кошка.

До школы я добралась уже сильно после полудня. Весь школьный двор превратился в снежное поле. Сплошное и ровное, без единого следа или прогалинки. По правую руку вздымались турник, баскетбольный щит и качели. Слева ровной шеренгой тянулись какие-то клетки — то ли для кроликов, то ли для кого-то еще, но теперь, конечно, пустые. А прямо передо мной возвышалось здание школы — три этажа с вереницами одинаковых окон.

Ничто не двигалось в этом пейзаже. Не было ни ветра, ни людей. Только собственное дыхание слышалось в мире, который давно перестал дышать за ненадобностью. Согревая этим дыханием пальцы в перчатках, я зашагала наискосок через двор — к ящику с метеорологическим инструментом. Снег вокруг лежал такой идеальный, что страшно ступать. На полпути я даже не удержалась и оглянулась — убедиться, что цепочка следов тянется за мной, как положено.

На ящик навалило огромную и круглую шапку снега. Следуя совету старика, я потянула крышку вверх, но чуть-чуть на себя, и та со скрипом открылась. Внутри ящика царили полумрак с паутиной. То, что я искала, оказалось в самом дальнем углу за термометром и гидрометром.

Маленькая посылка была тщательно упакована и стянута почтовым шпагатом так, что умещалась в ладонях. Пара нижнего белья, несколько книг в мягкой обложке, упаковка мятных таблеток. А сверху рисунок — портрет младенца.

Кто же мог такое изобразить? Я вынула его из-под шпагата и поднесла к глазам. Бумага плотная, размером с открытку. На ней цветными карандашами нарисовано лицо младенца с закрытыми глазами. Волосы мягкие, рыжеватые, безупречной формы уши и веки. Распашонка из бледно-голубой шерсти. Рисунок пускай и не очень талантлив, но с первого взгляда поражает, с какой тщательностью художник выписал каждый волосок, каждую петельку вязанья.

Письмо от супруги оказалось на обороте.

Родился 12 числа в 4:46 утра. Акушерка сказала, это были самые легкие роды за всю ее практику. Малыш тоже здоров. Как родился, сразу наделал лужу у меня на животе. Пуговицы я покупала и голубые, и розовые, но сегодня ко всем его одежкам пришила голубые. Пожалуйста, не волнуйся за нас. Мы ждем и надеемся, что однажды ты нас всех обнимешь. Береги себя.

Перечитав это трижды, я спрятала рисунок обратно под шпагат и захлопнула ящик. Шапка снега с дощатой крышки рухнула к моим ногам и рассыпалась в белый прах.

* * *

Люк убежища оказался не заперт, и я открыла его, не стучась.

R не заметил меня. Сидя за столом, он все корпел над полученным заданием: вчера я попросила его начистить кухонное серебро.

Несколько секунд я смотрела на его спину, пытаясь понять: действительно ли с тех пор, как он здесь, его тело понемногу ужимается? Или это мне только кажется? Конечно, без контакта с солнечным светом человек бледнеет. Аппетит на нуле — значит, и вес уменьшается, что удивляться. Но мне все казалось, будто с ним происходит что-то еще. То, что обычной логикой не объяснить. С каждым новым визитом к нему я замечала: его силуэт все больше бледнеет, кровь разжижается, а мышцы дряхлеют.